Сын - Филипп Майер

— Мне это было неважно, — сказал он. — Я знал, и все.

Я молчал.

— И еще я знал, кто ты на самом деле, — продолжал он. — А теперь и все остальные это увидят.

Но я уже не слушал. Я вспоминал ночь, когда меня захватили, вспоминал мать и сестру. Он, должно быть, догадался по моему лицу, о чем я думаю, и рассказал, что его дед был мексиканцем, пленником, — да вообще все племя состояло из захваченных где-то пленников, обычное дело для команчей: это позволяет сохранять здоровую кровь.

По пути мы регулярно меняли повязки на ране. Нашли гнездо диких пчел, полное меда, немного съели, большую часть пустили на смазывание раны. Днем отдыхали, а двигались только ночами.

Когда две недели спустя мы добрались до плоскогорья, краснота и опухоль вокруг раны спали. А еще через две недели мы были дома.

Двадцать три

Джинни

Весна 1945 года

Гроза разразилась страшная, дождь лил с такой силой, что земля не успевала впитывать влагу, облака повисли настолько тяжелые и плотные, что даже молний сквозь них не было видно. К полудню стояла кромешная тьма. Эхо грома артиллерийской канонадой разносилось по дому, как будто бомбардировщики с авиабазы Кауфман били мимо цели. В кедровой роще у дома сверкнуло, деревья вспыхнули, но дождевые потоки тут же загасили пламя.

Отец находился где-то на дальних пастбищах. К ужину он не вернулся, а спустя несколько часов его конь появился у ворот без седока, но оседланный. Тьма стояла такая, что Джинни не могла разглядеть собственных ног. Отправляться на розыски не было никакой возможности, но отец человек опытный, в прериях сейчас не холодно, и к утру он должен вернуться, пешком и промокший, но невредимый.

Спала она все равно беспокойно, просыпалась каждый час и выглядывала в окно, пока не увидела наконец луну в прорехах между тучами. Вакерос ждали внизу, ее лошадь стояла уже оседланной. В рассветных сумерках они пустились в путь по едва заметным следам отцовского жеребца, почти смытым дождем, но, сосредоточившись, она довольно легко их обнаружила.

Следы привели к широкому ручью, но на другом берегу следов не было. Горизонт наливался светом, птицы пели, точно ничего особенного и не произошло. Джинни с вакерос продолжали поиски. Лошадей и большую часть народа оставили позади, чтоб не затоптали следов, но и при свете никаких примет пропавшего всадника не обнаружилось.

Добравшись до ручья, отец, видимо, спешился. Или, вероятнее, на полном скаку, в темноте не разглядев препятствия, влетел прямо в поток и конь его сбросил. Сейчас по дну сочился тоненький ручеек, но с ветвей сикамор высоко над водой свисали пучки свежей травы, вырванной бурным течением минувшей ночью. Человека могло унести далеко, на многие мили. На десятки миль.

Его нашел один из вакерос Мидкиффа четыре дня спустя. В луже из-под кустов и кучи разного мусора торчала босая ступня. Ей никто не сообщил, просто зазвонил телефон, а потом Салливан сел в грузовик, поехал в город и вернулся с коробкой, полной отцовской одежды — грязной, рваной, но она все равно узнала рубашку отца. Схватила ее, поднесла было к лицу, но тут же уронила. По рубашке ползали мясные мухи.

Клинт погиб в Салерно, Пол — во время Арденнской операции, хотя она и молилась истово каждый вечер и каждое воскресенье исправно бывала в церкви. Когда убили Клинта, она продолжала молиться за Пола и Джонаса и отчего-то начала молиться за отца, еще за несколько месяцев до его гибели. А вдруг тем самым она накликала их смерть? Она решила не молиться больше за Джонаса, и он остался в живых.

Тело отца оказалось в таком состоянии, что похороны назначили уже на следующий день. Ближе к вечеру она лежала в постели, измученная, обессиленная, но никак не могла уснуть. Она поняла вдруг, что кто-то должен заниматься ранчо, а кроме нее некому.

Позволив себе отдохнуть еще несколько минут, она встала, приняла ванну, тщательно, но не мешкая, оттерла тело мочалкой, как, по ее представлениям, мать моет младенца. Надела черное платье, потом все же сняла: не хватало еще об одежде беспокоиться. Натянула синие джинсы и старые ботинки, подумав, что бабушка этого, конечно, не одобрила бы. Хотя и бабушка уже покинула этот мир, умерла в прошлом году. Косметики совсем немного — такой же скромной, как джинсы. Ресницы у нее слишком светлые, она из-за этого выглядит совсем девчонкой. Где же Джонас?

Четыре дня дела стояли; все занимались поисками отца. Сейчас все тридцать работников — вакерос, объездчики, мастеровые — собрались у пристройки, сидели на террасе или под деревьями в тени, тихо переговариваясь, ждали, что будет дальше.

Она объявила, что ничего не изменится, что даже если по каким-то причинам ее не будет на месте, чеки на зарплату станет выписывать миссис Райт, бухгалтер. За прошедшие четыре дня заплатят как за рабочие, а завтра у всех выходной. Но сейчас нужно заняться водостоками, часть нашего стада оказалась у Мидкиффов, гроза повредила еще кое-что, и это просто надо починить, и просить об этом специально никого не нужно.

Она не стала говорить, что у нее нет права подписывать их чеки. Остаток дня и всю ночь она то переживала, что на похороны никто не придет, то разыскивала отцовское завещание. Семейный адвокат перерыл весь кабинет, но ничего не нашел; ближе к полуночи Джинни обнаружила документ в старом секретере. Завещание переписывалось несколько раз: один раз в пользу Клинта, позже в пользу Пола, но последняя версия, составленная всего несколько месяцев назад, в период наибольшей отцовской тревоги, объявляла ее единственной наследницей его доли ранчо. Джонас получал часть в нефтедобыче, но и только.

Безудержное счастье охватило Джинни; она не могла сдержать улыбку, а потом смех. А затем ей стало жутко. Финеас будет в восторге — теперь вся собственность принадлежит им двоим. Джонасу пока не до этого — он в Германии, самолеты летают редко, попасть на борт трудно, а по морю добираться несколько недель. Теперь осталась только одна забота — похороны.

Во дворе разожгли несколько больших костров, жарили бычков, коз, свиней. Ездили в Карризо за бобами, кукурузой, кофе и парой дюжин готовых пирогов. Сотня ящиков пива и четыре ящика виски. Уже много лет дом не был таким живым и многолюдным; всю ночь напролет кухарки хлопотали у плит, горничные стелили постели в гостевых комнатах, доставали раскладушки, готовя дом к наплыву гостей.

Финеас прибыл с внушительной свитой, следом потянулись остальные, сначала небольшими группами, а позже — целый вал гостей из Остина, Сан-Антонио и Далласа, из Хьюстона, Эль-Пасо и Браунсвилля, ранчеро из Южного Техаса, журналисты, в общей сложности почти пять сотен человек, и сначала Джинни едва не разрыдалась — она никогда не думала, что отца так любили, — но ближе к вечеру поняла, что большинство из них здесь лишь из вежливости, не ради ее отца, но ради нее. Или в знак уважения к семье, к самой легенде МакКаллоу. Явились даже местные мексиканцы, которые ненавидели отца, и не без оснований, но кто же откажется побывать на похоронах патрона.

На прошлые похороны — Полковника — собралось несметное число людей, но тогда все было иначе: подлинное горе, конец эпохи, и зрелые мужчины не могли сдержать рыданий. А сейчас лица строгие, но без скорби, разговоры спокойные и непринужденные. Смерть отца — не такое уж событие. Несправедливо, но чем больше она думала, чем больше соболезнований принимала, чем чаще слышала, как шепотом обсуждают обстоятельства его смерти, тем больше злилась. Да, он погиб глупо. Из-за собственного упрямства и неосторожности. С началом грозы все вакерос вернулись домой — от ударов молнии погибало больше ковбоев, чем от огнестрельных ранений, — но отец пожелал непременно закончить дела. Я не против немного промокнуть — его последние слова.

Она бродила по дому, среди сотен людей, благодарила, что пришли, угощала — запах говядины, кабрито, жареной свинины, нескончаемые блюда с бобами, соусом и тортильей, галлоны пива и холодного чая. Время от времени наведывалась в кухню: да, пожалуй, стоит забить еще одного бычка — да, сразу на гриль — да, нужно послать кого-нибудь в Карризо — да, неизвестно, сколько еще пробудут гости. То и дело рядом возникал Салливан и совал ей в руку очередной стакан с холодным чаем. Она вся взмокла. Поднялась переодеться, но оказалось не во что, у нее, разумеется, только одно черное платье. Она повесила платье перед вентилятором в спальне, вытерлась с ног до головы полотенцем, сама встала перед вентилятором. Не забыть повысить зарплату Салливану; уже третье поколение его семьи работает здесь; отец был прижимист. Попыталась отдохнуть, но знала, что все равно не заснет.

Вернувшись вниз, она продолжала обходить гостей, но едва разбирала, что они говорят. В одном из углов, опираясь на трость, стоял дядя Финеас, о чем-то разглагольствуя перед почтительно внимавшими ему юнцами. Он настолько откровенно любовался собой, что она не выдержала и отвернулась, сделав вид, что не услышала его оклика.