Лабиринт Два: Остается одно: Произвол - Виктор Ерофеев

Попадья и далее командует инцестуальной еблей:

— Батька! засунь ей честность-то дальше.

— Небось, матка, не выронит, далеча засунул!

«А дочка еще молоденькая, не умеет поднимать ноги круто.

— Круче, дочка, круче! — кричит попадья.

А поп:

— Ах, матка! так и вся в куче!»

То-то смеха было! И словами поиграли, и дочку выебли. «А поп и доселева живет: дочку с матерью ебет!»

Если запрет инцеста считается признаком, отделяющим культуру от не культуры (с этим, кажется, никто не спорит), то персонажи заветной сказки (да и сам сказочник) находятся в докультурном состоянии дикости.

Авторитет отца-батюшки, самодура и самодержца, расплющивает и сына (12). Сын-дурак захотел жениться «да поспать с женой». Отец: рано. Почему рано?

«Погоди, сынок!.. хуй твой не достает еще до жопы: когда достанет до жопы, в ту пору тебя и женю».

Кажется, и в этот раз такое заявление можно считать потешной метафорой. Но сказка разворачивает метафору в издевательский сюжет: сын поверил отцу и стал

«вытягивать хуй и вот-таки добился он толку, стал хуй его доставать не только до жопы — и через хватает!».

Узнав об этом, отец сказал сыну:

— Ну, сыночек! когда хуй у тебя такой большой вырос, что через жопу хватает, то и женить тебя не для чего; живи холостой, сидя дома, да своим хуем еби себя в жопу.

Предложенный отцом для сына-козла потешный вариант самосодомизма интересен не только как форма перверсии. Это знак неограниченной власти (с легкостью можно представить себе подобные разговоры между старшиной — «отцом» и рядовым — «сыном»).

Однако заветная сказка отнюдь не зареклась хранить верность отцу-самодуру, представлять исключительно его точку зрения. Сказка очень подвижна в своих симпатиях. Она спокойно может отца «продать», обернуться против него, если тот окажется в роли вредителя и сорвет сексуальный акт сына. В «Раззадоренной барыне» (33) сын богатого мужика уже было добился своего, а отец спугнул барыню, и сын напустился на отца:

— Кто просил тебя кричать-то, старый хрен!

Попутно замечу, что обращения в заветной сказке (старый хрен, старый черт, старая кочерга и т. д.) говорят об извечной галантности русских народных нравов; обращают на себя внимание также диалоги мужа и жены:

— Что ты рыло-то воротишь? спросил мужик. Смотри, как бы я те не утер его!

— Поди-кась! твое дело только гадить (43).

И т. д.

Возвращаясь вновь к инцесту, добавлю, он растворен в сказках в разных, в том числе мягких, формах: тетка и племянник из «Бабьих уверток»! (71), несмотря на различные хитрости тетки, в конце концов успешно ебутся на одной печи, прямо рядом с дядей. Возникает и важная тема коллективного, группового секса. Сыграв на разности значений слова «дать», поповский батрак ебет обеих поповн одновременно:

«Тут они обе легли, и работник лихо их отмахал» (46).

Коллективный секс, при котором есть, по крайней мере, зрители, свидетели, очень распространен в заветной сказке:

«— Где же мы ляжем? — спрашивает попадья, — вить здесь нищий сидит!

— Ничего, пусть себе посмотрит! — сказал мужик, положил попадью на кровать и давай ее зудить (вар. сандалить)» (65).

Ебля на людях — это потеха и казнь одновременно, или, точнее, потешная публичная казнь.

Заветная сказка порой оказывается немотивированно, исключительно жестокой.

Тот же батрак, что отъебал обеих поповн, бежит от наказания, в результате разных приключений оказывается в доме вдовы вместе с самим попом, цыганом и другими. Ночью к ней приходит, как водится, любовник. Батрак, который лег у окна, прикидывается вдовой, объясняет любовнику, что в доме чужие люди.

— Ну, миленькая! говорит любовник, нагнись и окошко, хоть мы с тобой поцелуемся!

«Работник поворотился к окну жопою и высунул свою сраку; любовник и поцеловал ее всласть».

После этой невинной шутки работник (под видом вдовы) просит любовника на прощание показать ему хуй:

— Мне хоть в руках его подержать: все как будто будет повеселее.

«Вот он вывалил из штанов на окно свой кляп: «на, милая, полюбуйся!» А батрак взял тот кляп в руки, побаловал-побаловал (игра заветной сказки с гомосексуальным мотивом. — В.Е.), вынул нож из кармана и отхватил у него хуй вместе с мудями. Любовник закричал благим матом — без памяти домой».

Кастрированный любовник так и остался в сказке инкогнито, а работник (который попу еще сует отрезанный хуй вместо колбасы — то есть веселится вовсю) без труда добивается звания героя, которому слушатели сказки отдают свои симпатии, и он «теперя поживает с этой хозяйкою».

В одном из вариантов этой сказки, где работник заменен сапожником, мелькает образ немца:

«Навстречу им немец.

— Здорово, мир дорогою вам, братцы! не примите ль в товарищи?

— Какие мы тебе товарищи: мы русские, а ты немец!»

После этого неудивительно, что «сапожник сцыт немцу прямо в рот, тот падает наземь».

В сказке «Охотник и леший» (25) охотник, ничего не убив, «нарвал орехов и грызет себе». Попадается ему навстречу дедушка-леший. «Дай, говорит, орешков». Он дал ему пулю.

Почему пулю, а не орехи? Зачем охотник так поступает с дедушкой-лешим?

Леший грызет пулю, «никак не сладит и говорит: «я не разгрызу!»» На это охотник — неожиданный поворот действия — ему:

— Да ты выхолощен, или нет?

Видимо, охотнику пришло на ум сравнение орехов и яиц (об этом можно только догадываться).

— Нет!

— То-то и есть. Давай я тебя охолощу, так и станешь грызть орехи.

Леший согласился. Охотник взял — защемил ему хуй и муде между осинами.

— Пусти, кричит леший, пусти! не хочу твоих орехов.

Казалось бы, пошутили и хватит. Но не такова русская заветная сказка.

— Врешь, будешь грызть!

«Вырезал ему яйца, выпустил и дал взаправдавской орех. Леший разгрыз».

— Ну вот, ведь я сказывал, что будешь грызть!

Пошел охотник в одну сторону, а леший пошел в другую.

Зачем охотник кастрировал дедушку-лешего? Ради шутки. Это исчерпывающий ответ. Подумал ли он о том, что он его уродует, калечит? Он ни о чем таком не подумал. Леший — не наш. Он — другой. С другими можно все. С другими все дозволено. Но и наш может в одну минуту стать не нашим. Роли меняются стремительно. По этому принципу организован блатной мир, прямой наследник русской народной ментальности.

Сказка кончается духарно. Леший задумал месть:

— Ну ладно! Придешь овин сушить, я сыграю с тобою шутку.

Он решает спалить овин вместе с охотником. Но охотник случайно избежал мести. Его пронесло: по причине усталости. Дома он сел на лавку и говорит:

— Ой, жена! я устал, поди-ка ты овин сушить.

Совершенно неожиданно над женой нависает смертельная опасность. Баба пошла в овин, развела огонь и легла у стенки. Леший пришел мстить со своим товарищем-лесовиком.

— Давай-ка зажгем овин,—

предлагает пострадавший. Но товарищ проявляет неожиданную гуманность.

— Нет, давай наперво посмотрим, такова ли у него рана, какую он у тебя сделал?

Зачем же смотреть? Или товарищ лешего поверил охотнику: орехи грызут те, кто выхолощены. Нет ответа. Но решили все-таки посмотреть. Посмотрели.

— Ну, брат! у него еще больше твоей (предполагаемый дружный смех слушателей. — В.Е.); видишь, как рассажена — больше шапки, да какая красная!

И пошли они прочь — в свой лес.

Произошло сказочное недоразумение. Лешие приняли бабу за охотника (дедушка не разобрался, не узнал того, кто его кастрировал). В половом отношении не отличили бабу от мужика. Никогда, оказывается, лесовики не видели подобного. Сама же баба так крепко спала, что не заметила, как лешие внимательно изучают ее бабью анатомию. Сказочная натяжка, однако, сигнификативная, перекликается с чеховским (из «Трех сестер»): «рабочие спят крепко». Наконец, дана остраненная смешная картина пизды: больше шапки, да какая красная!

Не узнает пизды и черт. В традиционном сюжете — как мужик обманул черта — спор идет из-за репы (26). Кому принадлежит урожай: мужику или черту?

— Давай вот что, — предлагает черт: — приезжай на чем хошь сюда, и я приеду. Если ты узнаешь, на чем я приеду, — то твоя репа; если я узнаю, на чем ты приедешь, — то моя репа.

Мужик согласился. На другой день он взял с собой жену и, подойдя к полосе, поставил ее раком, заворотил подол, воткнул ей в пизду морковь, а волосы на голове растрепал.

Сообразительный мужик с ходу догадался, что черт приехал на зайце, а вот черт «совсем спутался»: «Волоса — это хвост, а это голова, а ест морковь!»

— Владей, — говорит, — мужик, репою!

Мужик вырыл репу, продал и стал себе жить да поживать.

Сказка не сообщает о том, договорился ли мужик с бабой, что ради спора из-за репы он поставит ее раком и таким образом покажет черту. Согласна ли была баба добровольно предстать в таком виде перед чертом или возражала? Для сказки это несущественно. Баба, как и заяц, на котором приехал черт, лишь вьючный предмет, необходимый в споре.