Бубновый валет - Фридрих Незнанский

Как она их подвела! Если бы девочки узнали, что она натворила, — смогли бы доверять ей, как прежде?

— Мариника-апа!

У Наташеньки, кандидата наук, глаза были круглыми, все примечающими. Директор музея сидела, закрыв лицо ладонями, а на столе перед ней в вазе красовался букет, с фантазией составленный из разных цветов, стоящий в Нукусе, на который наступает пустыня, баснословную сумму.

— Да, Наташенька, — не оборачиваясь, ответила Мариника. — Положи письмо на стол, будь добра. У меня голова что-то разболелась.

Если Мариника, вопреки всем правилам, говорила даже не обернувшись — значит, действительно произошло что-то серьезное. Наташа на цыпочках подошла к столу и положила на него конверт со штемпелем международной авиапочты. Ей показалось, что из-под плотно прижатых к лицу ладоней Мариники капают слезы, и она на секунду замерла, чтобы проверить это впечатление, но, устыдясь своего любопытства, быстро покинула кабинет начальницы. Когда Наташа вышла, Мариника встала и заперла дверь на ключ. Она поступала так очень редко, но сейчас ей срочно требовалось собраться с мыслями. Смуглое, не увядшее с годами лицо Мариники было искажено страданием.

Кто этот человек? Документы как будто не вызывают сомнений, однако ей отлично известна была цена документам в наше смутное время. Разве можно кому-то сейчас доверять? Мариника боялась доверять даже собственной интуиции, подсказывающей, что этот приезжий — хороший, честный человек. Убедившись, что картин Бруно Шермана он не увидит, Саша (Мариника уже привыкла мысленно называть его Сашей) принялся с большим интересом рассматривать картины других деятелей русского авангарда, отпускал замечания, которые показывали, что он разбирается в искусстве. И в женщинах… Это он давал почувствовать всем своим отношением к ней. И этот букет, и комплименты, и ухаживание, сочетавшее упорство с ненавязчивостью, дающее женщине дорогу к отступлению, будто говорило: «Если ты несвободна, я буду восхищаться тобой издали».

Она была свободна. Она давно забыла, как пользоваться своей свободой. В Нукусе все друг друга знали: каждый день, идя на работу и с работы, Мариника встречала одни и те же знакомые лица. С ней все здоровались. Она была уважаемым человеком. Какие в таких условиях могли быть любовные приключения? Если учесть еще, что все мужчины в Нукусе были либо женаты, либо немощными, либо годились ей в сыновья. Еще, правда, были жертвы макового дурмана, опустившиеся наркоманы, но Мариника не настолько нуждалась в мужчине, чтобы связываться с ними.

Сегодня последний день. Завтра Турецкий должен был уехать. У Мариники был выбор: подарить ему последнюю встречу или прийти после работы в свой привычный, знакомый, погасший дом. До сих пор ее восточный дом, с небольшим водоемом и садом, где можно было полежать в тени, казался ей уютным местом, но это все относилось к разряду скудных радостей одинокой женщины.

Мариника была красивой, свободной и не собиралась хоронить себя прежде смерти.

Однако она и не обязана была дарить себя всем без разбору. Этот человек интересовался не ею, а картинами. И кто мог знать, зачем?

Что ж, она могла это узнать. В постели даже самые скрытные мужчины становятся разговорчивее. Об одном только нужно ей помнить: не наговорить лишнего.

— Но почему было не спросить меня прямо? — в десятый, наверное, раз повторяла Лена Калиниченко, нянча Гришеньку, который сегодня вел себя спокойно. — Зачем было устраивать песни и пляски вокруг моего несчастного долларового счета? Нашли богатейку! Знаете, сколько в наше время стоит кормить и одевать ребенка? А памперсы? Это мои алименты, и я имею на них право.

Ей не составило бы труда рассказать раньше, как она, острая на язычок, увлеченная искусством, престарелая, по нынешним временам, девственница, была приглашена в особняк Евгения Пескова, чтобы давать консультации по вопросам интерьера: затейник Евгений в одной комнате желал воспроизвести стиль ампир, в другой — рококо, в третьей — не существовавший в приземленной московской действительности стиль русского авангарда… У Пескова гостил его друг Абрам Файн, с подростковой гиперсексуальностью добивавшийся секса с любой женщиной, оказавшейся в пределах досягаемости. Нет, он ее не изнасиловал — он ее достал. Бывают люди, которые всегда добиваются желаемого: нытьем, мытьем, катаньем, любыми способами, так, что в конце концов хочется закричать им: «На, подавись, только отстань!»

Теперь Лена хорошо представляла себе, какими способами Файн выцарапал у судьбы свои миллионы. Хотя в целом она на него не обижалась. Он признал Гришеньку своим сыном и регулярно переводил деньги на ее банковский счет. Но вот уже два месяца она не получала переводов. Связаться с Абрамом не удавалось. По этому поводу Лена звонила Евгению Пескову, который не слишком хорошо к ней относился. Тот назвал ей время очередного пребывания Файна в России и рекомендовал самостоятельно договариваться с ним.

— Извините, — наверное, тоже в десятый раз повторял Агеев. — Никто вас ни в чем не подозревает.

Как облегчило бы жизнь сотрудникам агентства «Глория» своевременное наружное наблюдение за Николаем Будниковым! Им облегчило, а ему бы, чем черт не шутит, спасло… Но если поздно спохватились, надо не локти кусать, а выяснять, что можно. Ах, эти домики, домики, старые московские домики, где жильцов мало, где квартиры велики, где каждый на виду! Всегда окажется, что кто-то что-то такое видел, слышал, наблюдал, но не придал значения. Вот и в данном случае оказалось, что Николай принимал гостя. Гость был мужского пола: подросток четырнадцати лет, проходя мимо двери, расслышал два мужских голоса в прихожей квартиры Будниковых. Мимо подслеповатой пенсионерки, выносившей ведро, он поднимался по лестнице; пенсионерка приняла его за Николая и сказала: «Добрый вечер», но потом поняла, что обозналась. Данных негусто, но они есть.

Вот только почему Денис Андреич, вроде бы не интересуясь пальцевыми отпечатками, возвращается к началу расследования? Зачем снова перетряхивает таблицу с сертификатами, перечитывает показания Талалихина? Почему тянет себе под нос: «Как же я не заметил?» Агееву это непонятно.

А зачем Агеев пожаловал к Калиниченко? Не только с извинениями, но и затем, чтобы дать хороший совет:

— Должен вас предупредить: на этот раз держитесь подальше от Файна. Не связывайтесь. Он и его подручные очень опасны.

После успешного заключительного этапа украинского путешествия очутившись в Раменках-2, Паша Сальский привел друга и напарника в зал торжественных собраний. Жора ежился: его удручала гигантомания строителей этого чудовищного помещения, в котором даже уцелевший мраморный бюст Ленина, размерами больше Паши и Жоры, вместе взятых, казался крохотным. Сальский, наоборот, чувствовал и ценил здесь великий размах.

— Привыкай, Жора! — орал он, раскидывая руки, будто обнимая немые незаполненные ряды. — Мы еще с тобой посидим в американском конгрессе!

Жора с деревенской осмотрительностью полагал, что в конгрессе он ничего не забыл, но возражать Паше не решался. В последнее время напарник пугал его: ни с того ни с сего заговаривал сам с собой, причем отвечал себе.

— Не стесняйся, Жора! Будь сильным, будь страшным! Все живое дрожит на твоем пути. Йах-ха-а!! — испускал Паша боевой клич, и эхо подхватывало, словно его поддерживали невидимые сенаторы, заполняющие эти трибуны. — Вперед! Натиск! Мы на вершине, враги сломлены. Что ты с ними прикажешь сделать? — по-деловому осведомлялся Сальский.

— Поставлю на колени, — поддерживал игру Жора.

— Ценно! А потом?

— Ну… выкуп потребую…

— Какой еще выкуп? Не выкуп, а дань! Все принадлежит нам по праву. Дальше?

Жора жался. Фантазия его иссякала, а у Павла только разыгрывалась.

— Предъявим старый счет, — лихорадочно твердил он. — Кто выгнал нас с тобой со службы? Подполковник Валтуев, говно старое? Подполковника Валтуева ко мне! — Паша скривил лицо и слюняво прогундосил: — Прости-ите, поми-илуйте, пожа-алуйста-а-а! — И ответил сам себе, уже своим голосом, но максимально жестоким, скрежещущим: — Нет тебе пощады, родной. Уж извини. Видишь, веревочки с потолка свисают? Это для тебя. Повиси полсуток, умнее станешь. А потом еще что-нибудь для тебя придумаем.

Бункер, и без того представлявший собой мрачное место, фантазия Сальского оснащала такими техническими деталями, которые сделали бы пребывание в нем совсем невыносимым.

— Вон в том углу, — развивал без конца одну и ту же идею Сальский, как паук, бесконечно тянущий нить паутины из своего брюшка, — мы поставим мясорезку. А известно ли тебе, Жорик, что такое мясорезка? Это железный такой станок с прутьями, наподобие клетки, а между прутьями скрещиваются сабли. То сходятся, то расходятся, туда-сюда, туда-сюда. Требуется проскочить между саблями так, чтобы ни одна не задела. А если заденут, извините, что-нибудь нужное, наверно, отсекут…