Зеница ока - Тулепберген Каипбергенов

— Это кто же курица: не братец ли Ержан?

— Вот и Ержана Сержановича Даулетов тоже обидел.

— Что значит тоже? — Нуржан приподнялся, опершись на локоть. — А птица райская уж не ты ли?

— Куда мне. Я птенец индюшачий. Райская-то пташка одна у вас, Шарипа, доченька ненаглядная. Я видел недавно, как они с Даулетовым гуляли в поле.

Есть люди, в чьих устах обычные слова звучат оскорбительно, мерзко. Тошноту вызывают. Именно так произнес Завмаг слова «гуляли в поле».

— Ах ты мразь! — старик напрягся. — Убирайся! И чтоб духу твоего!.. А не то!..

Но Завмаг и не думал сниматься с места. Он сидел далеко и понимал, что старику до него не добраться, в случае чего дверь рядом. Нет, ретироваться он не намерен. Не за тем шел. Глаза его сузились, и потекла по губам склизкая, плачущая улыбка, какая появляется у отъявленных бандюг, когда они, вынув нож, медленно, враскачку приближаются к жертве.

— Правду говорят, что часто у людей, берущихся разделывать баранью голову, у самих мозги бараньи.

— Что?!

— А то, старый болван, что дочь твоя шлюха директорская! Шлюха!!

Одним рывком взмыл Нуржан с тахты. Метнулся. Не устоял. И со всего размаха — виском об острый угол стола…

Завмаг выждал минуту.

Старик не поднимался.

Завмаг тихо на цыпочках приблизился и наклонился над ним.

Он сдавленно хрипел.

Завмаг вернулся на прежнее место и вдруг заорал:

— Горе! Фарида, горе! Ой горе, горе, Фарида!

Уже под вечер, когда Даулетов был на ферме, проверяя закладку силоса в траншеи, подъехал Мамутов. Встревоженный, мрачный и словно виноватый.

— Товарищ директор! — сказал он холодно. — Поговорить надо. Я ждал вас в конторе. Не дождался…

Официально как-то прозвучало это.

— Срочное что-то? — удивился Даулетов.

— Не то чтобы срочное, но важное. Неприятное, главное.

— Попроще нельзя? — поморщился досадливо Даулетов.

— Можно…

Мамутов отвел Даулетова в сторонку, подальше от людей, суетившихся возле машин, груженных зелеными стеблями кукурузы.

— Ну что там у вас?

— Не у меня. У вас. Письмо из райкома пришло.

— О чем? Где письмо? — стал нервничать Даулетов.

— Письмо со мной, но не вам адресовано, — продолжал официально Мамутов. — Партийной организации «Жаналыка». Мне, как секретарю, предлагают разобраться.

И тени наигранности не было в голосе Мамутова. Он был действительно огорчен и встревожен.

— Ну хорошо, — перешел тоже на официальный тон Даулетов. — Есть письмо, разбирайтесь, судите. Хотя я даже отдаленно не представляю себе, что это может быть и почему меня надо судить. За что? Объясните, в конце концов.

— Не здесь же! — Мамутов кивнул в сторону работавших животноводов, давая понять, что содержание письма не подлежит разглашению. Они отошли еще метров на сто.

Мамутов дал прочесть Даулетову письмо, поступившее из райкома. Короткое письмо. Тетрадный листок с обеих сторон. Небольшое, но страшное. Назван был в письме Даулетов морально разложившимся типом, двоеженцем, позорящим имя руководителя и коммуниста. Одна жена находится в ауле, другая в райцентре. У одной восьмилетний ребенок, у другой ребенок ожидается. Имена обеих жен названы, названы и адреса. В конце приговор: «Может ли такой человек руководить коллективом и носить в кармане партийный билет? Люди не хотят подчиняться моральному уроду и идти за ним».

Подписи не было.

Пока Даулетов читал, секретарь парткома смотрел в степь. Лишь когда почувствовал, что письмо прочитано, повернулся.

— Анонимка, — подтвердил Мамутов. — Они в райкоме не должны такие письма рассматривать. Однако… Нажимовские штучки. Переслали нам. Я тоже имею право не рассматривать, но письмо на контроле. Будут спрашивать. Мне нужна полная уверенность, что…

Мамутов говорил строго и назидательно, пока не заметил, что Даулетов не слушает его. Он стоял задумчивый и отрешенный. Ничего вроде не существовало вокруг. Глаза открыты, но не видят. Ослеп, что ли, Даулетов?

— Неправда все? — спросил Мамутов уже другим тоном. Даулетов молчал. Он все еще будто и не слышал и не видел никого.

— Неправда ведь? — повторил Мамутов. Повторил, подсказывая слово.

Даулетов не принял подсказку:

— Правда!

Задохнулся Мамутов. В нем словно взорвалось что-то. Нервы взорвались. Вспыхнули, как закоротившиеся провода.

— Как посмел? — он даже не заметил, что перешел на «ты».

— Я люблю этого человека, — Даулетов ответил просто и как-то обыденно.

— Он любит! Ты что, один на земле? Один такой поэтичный, романтичный? У одного тебя сердце есть? Да? Одному тебе любить хочется?

— Всем, — согласился Даулетов. — Но мне тоже.

— Все правда? — еще раз спросил Мамутов.

— Не знаю… — Он действительно не знал, беременна ли Шарипа, или врет осведомитель.

— Не знает он. А то, что тебе тысячу человек доверили, это знаешь? Что нет у тебя права подводить их — знаешь?

— Я не узнаю тебя, Мамутов.

— Что из того?

— А то, что мог бы понять. Понимал меня прежде…

— И сейчас понимаю, да оправдать не могу. Дело мы начали… Дело! А ты его предал…

— Не смей так!

— А как? Думаешь, пойдут теперь люди за нами? Жди! Думаешь, в нюансах твоей души разбираться будут? Как же… Нравственность экономики… Нравственность! Ты теперь забудь это слово. Не дай бог кто услышит — засмеют.

Хлестал Мамутов Даулетова. Горечь, боль свою вымещал.

— И ее не пощадят, — продолжал он.

— Ее-то за что? — взмолился Даулетов.

— За что? А за то, что такие дела в одиночку не делаются. Разве один шел над пропастью?

— Прости, Мамутов!

Секретарь не понял, к чему это сказано. Не его одного обидел Даулетов. Да и не в обиде дело. Зачем же перед ним каяться?

— Что ты?

— Прости! Потом доругаешь меня. Казнишь, может быть. Заслужил. Но ее нельзя… Нельзя, Мамутов, понимаешь?

И он, махнув как-то безнадежно рукой, бросился к своему «Москвичу», сиротливо стоявшему возле скотного двора. Бросился не оглядываясь, не обращая внимания на крик Мамутова:

— Не смей! Не делай этого!..

16

Солнце уперлось в горизонт, но тяжелая массивная туча надавила справа и сверху, словно сталкивая его за край земли. Столкнула. Заслонила собой малиновую полоску заката, а затем и прозрачную синеву сумерек. День не угас, а оборвался, будто щелкнули выключателем, и наступила тьма.

Много машин шло в райцентр. К вечеру возвращаются домой рабочие насосной станции, смотрители коллектора, кооператоры, доставляющие товары в степные аулы.

Среди грузовых и легковых бежал и «Москвич» Даулетова. Бежал резво, торопился. Хотя резвости у него настоящей уже не было — возраст не тот и силы не те. Скакуны к старости не обгоняют соперников, стараются лишь не отстать. «Москвич» не отставал поначалу. Но только поначалу. Километров через десять оказался один на дороге. Умчались спутники.

Ночь. Степь. Уже не бескрайняя и вольная, как днем, а сжавшаяся, как туннель, кажется, протяни руку — и упрешься в край. Темнота охватила машину, она приникла к стеклам, она, кажется, давила на крышу. Она словно просочилась в сознание и заволокла мозг Жаксылыка. Лишь где-то в глубине, там внутри, чуть ли не у затылка, пульсировало, вспыхивало мигалкой имя: «Шарипа, Шарипа, Шарипа…»

Он не знал, найдет ли ее, застанет ли дома? А если найдет, что скажет? Он вообще сейчас ничего не знал. Не понимал. Не думал ни о чем. Он сидел недвижно и неотрывно, немигающим взглядом смотрел на дорогу, а она все тянулась и тянулась, лишь изредка по краям ее выскакивали белые ограничительные столбики, словно суслики в степи.

Он так бы и сидел, если бы что-то не начало беспокоить его, тревожить. Сначала даже не понял, что именно. Потом догадался. По зеркальцу метались два огонька. Они простреливали черноту, уходили за рамку и потом снова медленными трассирующими пулями пересекали зеркальце.

Сзади шла машина. Шла к райцентру, и ничего необычного в том не было. И все же неожиданность ее появления удивила Даулетова. Он, оказывается, не один в степи; уже свыкся с одиночеством, и вот еще кто-то. Двое теперь на дороге, а может, трое или четверо.

По вспышке Даулетов определил, что не легковая шла сзади, а грузовая. Фары высоко, широко поставлены, и свет их слишком резок.

«Торопится, как и я, — подумал Даулетов. — И ему надо поспеть».

Вновь запульсировало в мозгу: «Шарипа, Шарипа, Шарипа…» — и вновь трассирующий свет оборвал пульс.

Грузовик, не в пример даулетовскому «Москвичу», торопился умело. Свет возникал все ближе и ближе. Явственно слышался рокот мотора и громыхание скатов. Тяжелая была машина. Дорога вздрагивала под ней, и эта дрожь ощущалась Даулетовым.

Он подумал: «Горят ли сигнальные фары?» Проверил. На щитке четко обозначилось — горят! Раз горят, значит, водитель увидит.