Зеница ока - Тулепберген Каипбергенов

— Где прячете хлопок? — спокойно, чтобы не вызвать подозрения бригадира, спросил Даулетов.

— Есть местечко.

Дознаваться, где прячет и как прячет хлопок Калбай, не захотел Даулетов. Да и не надо было этого делать. В конце концов, оперативная смекалка необходима, мало ли неожиданностей поджидает земледельца — дождь, буря, падет темп сбора, сорвется график, тут запас и выручит.

— Ладно, — сказал Даулетов. — А почему не даете Султану убирать этот участок?

Калбай ждал вопроса и давно приготовил на него ответ:

— Для ручного сбора оставил.

Невероятное творилось в «Жаналыке». То, что принято называть черным, называлось белым, белое — черным. Птицы плавали по дну, рыбы в небесах летали, деревья росли корнями вверх.

— Руками можно собирать в другом месте, — попытался Даулетов объяснить бригадиру принцип распределения сил на уборке. — Руки понадобятся на подборе, после прохода техники. Или это неизвестно?

— Известно, Жаксылык Даулетович! Так и будет…

— Тогда зачем держите машину в простое?

Тень разочарования легла на лицо Калбая. Недогадлив директор. Просто туп. Элементарных вещей не понимает, а еще пытается поучать.

— Султан пойдет на тот край карты. Там пореже хлопчатник.

— А это поле — руками?

— Почему руками? Тоже машиной.

— Вы же сказали, что оставили под ручной сбор. Калбай усмехнулся снисходительно: туп все-таки директор.

— Так только говорится — ручной сбор, Жаксылык Даулетович. Через недельку, а то и раньше Нажимов потребует, чтобы все взрослое и невзрослое население вышло в поле. Решающий момент борьбы за урожай. Жен наших, сестер, дочерей придется выгнать из дому. Фартук в руки — и пошли. Знакомо вам это?

Даулетов знал, конечно о мобилизации всего трудового населения на уборку.

— Погоним, если нужда прижмет.

— Ой-бой! Наивный вы человек, Жаксылык Даулетович! Наглел Калбай. Немалого труда стоило Даулетову сдерживать себя. А хотелось резким словом осадить бригадира.

— Наивный ли?

— Дело такое, что собирать хлопок заставят наших родственников. И не только заставят, прикажут сведения подавать, кто сколько собрал и сколько кому заплачено. А сколько выйдет на сбор? Сколько соберут? От силы по десять килограммов. Крик на весь район: «Жена главного агронома вышла в поле с маникюром, вытянула хлопок из одной коробочки, как пуховку из пудреницы». Вот как будет, Жаксылык Даулетович! А мы просто прогоним пару раз комбайн по этому участку, и выгрузим из бункера, будто из фартуков, наших жен и дочерей. Заплатим не по копейке за килограмм, а по десять. На последнем же этапе совхоз платит сборщикам двугривенный за каждый килограмм. Так что та же жена главного агронома получит за не собранные ею девятьсот килограммов девяносто рублей. И еще окажется на Доске почета. И не она одна — весь «Жаналык».

«Потрясающе! — с ужасом думал Даулетов. — Какое-то восхитительное, артистическое мошенничество. С благой целью — порадовать Нажимова, укрепить авторитет хозяйства, получить награду… Тут даже слов нет, способных выразить отношение к этому возвышенному очковтирательству».

А Калбай говорил и говорил, и лукаво-радостная улыбка сияла на его губах. И весь он цвел от сознания своей непогрешимости, своего превосходства над этим неразумным, наивным, недальновидным и неудачливым Даулетовым. Над этим Даулетовым-недотепой.

Склонить бы голову перед Калбаем. Обнять, поблагодарить за совет, сказать: «Калбай, родимый ты мой. До чего же мудр! До чего сведущ! Просветил, вразумил! Спасибо!»

Ничего не сказал директор. Пошел молча к «газику» и уже почти из кабины крикнул: «Все машины в поле!» И уехал.

Калбай обиженно глянул ему вслед:

«Пропащий ты человек, Даулетов… Совсем конченый».

14

С тяжелым сердцем ехал он на бюро райкома. Была бы возможность отказаться от участия в заседании, отказался бы. Вообще от всего отказался, что связано с необходимостью говорить, рассказывать, доказывать, оправдываться. Усталость какая-то навалилась на него. Бросил бы все, уехал в степь, нет, ушел просто, и там, среди трав, на осеннем ветру, лежа навзничь, не думая ни о чем, не чувствуя ничего, кроме тишины, избавлялся от мучительной тяжести.

Но ведь не откажешься. Не существует такой причины, кроме тяжелого недуга или самой смерти, чтобы избавила от необходимости быть на заседании, слушать, говорить. Оправдываться.

Оправдываться! Вот что самое противное, самое унизительное. Явился в совхоз, чтоб побеждать, а оказался побежденным. Защищаться должен.

Он еще не знал, от чего защищаться. Но что защищаться придется, знал точно. Подводятся предварительные итоги года, а они для «Жаналыка» печальны. Цифры, как говорят, есть, а за цифрами ничего реального. Хозяйство в разброде. Злые языки уже именуют «Жаналык» развалившимся хозяйством. А если хозяйство развалилось, то есть и сила, которая его развалила. Даулетов, кто же еще мог это сделать. Принял образцовый совхоз, передовой. Сейчас он стоит в сводке на последнем месте.

То, что злые языки говорят, ладно, бог с ними. Сам Даулетов видит этот развал. Расползается хозяйство, а собрать не может. Не слушается его дело. Люди не слушаются. Последний разговор с Калбаем убедил Даулетова, что никудышный он руководитель. Вообще не руководитель.

— Небось жалеете, Палван Мамутович, что связались со мной? — спросил сидевшего рядом парторга.

Спроси Даулетов не так, а по-другому, Мамутов бы ответил. А тут смолчал. Не хотелось быть пристегнутым к директору. Что значит «связался»? Не вязался он ни с кем. Оба впряглись в одну арбу и тянут каждый в меру сил.

— Понимаю, не рады, — заключил Даулетов. — Не получилось у меня ничего…

— Почему не получилось? — отозвался все же Мамутов. — Сломать сломали. И я помог в этом. Но не потому, что «связался» с вами, а потому, что увидел необходимость такой расчистки.

— Ломать мы мастаки, спецы. Тут чисто сработали. Все под корень снесли. Тут, думаю, нас ругать не за что?

Снова Даулетов задал вопрос не так, как надо. Снова поставил Мамутова в затруднительное положение. Сомневался секретарь парткома, что одобрят их разрушительную миссию. Ломать все же не строить. Призывали-то ведь строить…

Молчание секретаря еще больше расстраивало Даулетова. Чувство обреченности одолевало его.

— Хотя могут и поругать. День такой уж выдался. Тяжелый…

Да, день выдался для Даулетова тяжелый. Бюро было посвящено ему, во всяком случае, вторая половина заседания целиком состояла из перечня его дел и его просчетов.

Информация Нажимова о ходе заготовок сельхозпродуктов и уборке урожая началась с упоминания директора «Жаналыка», им и закончилась. Хлопок сдается медленно, урожайность низкая. Самая низкая в районе. Со второго места по урожайности, которое совхоз занимал в прошлом году, он переместился на последнее. Лишь чрезвычайные меры районного комитета партии дали возможность вытянуть хозяйство по сдаче молока и бахчевых. Товарищ Сержанов сумел, используя свой богатый опыт и организаторские способности, в течение недели выправить положение. Не возьмись за это дело товарищ Сержанов, «Жаналык» провалил бы план и по этим показателям. Общее положение в хозяйстве катастрофическое. По настоянию нового директора райисполком включил дополнительную земельную площадь в посевной клин «Жаналыка», освоить же эту площадь Даулетов не смог и, естественно, сорвал план по урожайности. Совхоз становится убыточным.

Разносы всегда настораживают присутствующих на заседании. Им кажется, что удар молнии способен поразить и их, если не сегодня, так в следующий раз… Поэтому смотрят на пострадавшего с сочувствием. С сочувствием смотрел на Дау-летова и секретарь обкома, приглашенный на бюро. Сочувствие его вызвано было причастностью к судьбе молодого директора: ведь это он предложил кандидатуру Даулетова, он наставлял его, отправляя в совхоз, его в общем-то указания выполнял тот, пытаясь перестроить хозяйство. Сочувственный взгляд секретаря обкома приметил и Нажимов. Приметил и испугался: вдруг да остановит его секретарь обкома, постучит пальцем по столу, скажет: «Сокращайтесь, товарищ Нажимов!» Или — еще хуже: «Не с той стороны подошли к вопросу, товарищ Нажимов». Или уже совсем плохо: «Вопрос, по-моему, не подготовлен. Правильнее будет перенести его на следующее заседание». Но секретарь обкома не постучал по столу, не сказал «сокращайтесь». Вообще ничего не сказал. Прослушал внимательно Нажимова и отвлекся лишь на секунду или две, чтобы сделать какие-то пометки на листке с проектом решения бюро.

Молчание секретаря обкома вдохновило на критику членов бюро. Правда, они не столько критиковали, сколько выражали недоумение поступками и стилем руководства нового директора. «Жаналык» действительно покатился вниз и — самое печальное — тянул за собой весь район. Когда с трибуны, оттуда, сверху, кидают в тебя словами и каждое увесисто, будто булыжник, особенно когда начинают острить, потешаться над тобой и зал, утомленный напряжением разноса, начинает разражаться смехом, когда кажется, что ты тут один торчишь словно мишень для любого слова и взгляда, то хочется сжаться, спрятаться за спинку впереди стоящего кресла, чтобы мимо-мимо-мимо пролетали и укоры и взоры. Но это поначалу. А после хочется вскочить и заорать, заглушить криком весь этот обвал красноречия. Но и это еще не конец. Под конец уже ничего не хочется. Чувствуешь, что не спрячешься и не крикнешь. Чувствуешь, что земля ушла из-под ног и ты висишь в каком-то пустом пространстве и внутри у тебя тоже пустота.