Жертва - Анна Антоновская

И наших великих росийских государств бояре и воеводы, видя польского Жигимонта короля и панов рад многую неправду и от него бесчисленное кровопролитье, прося у бога милости, против его стали крепко и неподвижно.

И всещедрого в троице славимого бога нашего милостию, нашего царского величества бояре и воеводы, и всякие ратные люди наш царствующий град Москву от польских и от литовских людей очистили, и из Московского государства всех польских и литовских людей выбили, и городы все от них, злодеев, очистили, которые были поймали в смутное время за крестным целованием. А на великих государствах на Владимерском и на Московском и Новгородцком и на царствах Казанском и Астраханском, и на Сибирском, и на всех великих преславных государствах Росийского царствия по божьей милости и по племяни великих государей Росийских, и по избранью и по челобитью всех людей Московского государства, мы, великий государь царь и великий князь Михайло Федорович, всея Русии самодержец, и венчались царским венцом и диадемою по древнему нашему царскому чину и достоянию. И послали есмя к тебе государство наше обестити посланника своего Михайла Никитича Тихонова да подьячего Алексея Бухарова, и чтоб меж наших государств торговым людем дорога отворена была по прежнему обычаю…

Писано в государствия нашего дворе

в царствующем граде Москве".

Шах Аббас взял грамоту и передал низко склонившемуся Караджугай-хану, который, в свою очередь, передал грамоту низко склонившемуся толмачу.

После преподношения подарков царя Михаила Романова шаху Аббасу – собольих мехов, внесенных в шатер стрелецким сотником, – Тихонов ждал дипломатического вопроса шаха о здоровье Михаила Федоровича. Но шах Аббас, равнодушно приняв подарки, о здоровье не спросил и выжидающе смотрел на посла.

Тихонов и бровью не повел, а повел речь от Михаила Федоровича. Тяжелыми словами посол обрисовал устойчивое положение Русии, особенно подробно остановился на изгнании поляков. «…И божиею милостию, и пречистые богородицы молитвами Московского государства воеводы сошлись с королем под Волоком Ламским, от Москвы за девяносто верст, и польского короля побили, и многих живых поймали, и наряд взяли. И король с того бою побежал с великим страхом и з бесчестьем».

Шах, не изменяя выражения лица, внимательно слушал персидскую речь толмача Герасимова и уже пожалел, что не спросил о здоровье Михаила Федоровича.

Он как бы невзначай положил на колено левую руку.

На среднем пальце сверкал «царь царей» – черный карбонат величиною с орех, фамильная драгоценность Сефевидов, известная странам европейским и даже Поднебесной империи.

Послы с трудом отвели глаза, боясь выдать свое неуместное в посольском деле восхищение.

Как бы в ответ на карбонат Тихонов, осведомленный о присылке шахом в Астрахань к атаману Заруцкому купца Муртазы, подробно описал взятие воеводой князем Иваном Никитичем Одоевским Астрахани, пленение «Ивашки Заруцкого и Маринки с сыном вороненком», и позорный пригон их на московский двор государя.

– «…И ныне божиею милостию, а нашим царьским счастьем, Астраханское государство под нашею царьскою высокою рукою по прежнему и хотим с вами, братом нашим, Аббас-шаховым величеством, в братственной крепкой дружбе и в любви быти мимо всех великих государей», – закончил Тихонов.

Шах Аббас, не выдавая своего неудовольствия, продолжал снисходительно улыбаться, но уже жалел, что заставил ждать послов не четыре часа, а шесть.

Как искусно шах ни скрывал свои мысли, Тихонов с удовлетворением заметил тень на лице шаха и решил, не откладывая, отплатить за «бесчестие», нанесенное послам долгим ожиданием перед шахскими шатрами.

Он упрямо повторил просьбу царя Михаила Романова о возврате московской казны, задержанной дедом Аббаса, шахом Худабанде. Шах усмехнулся.

– Очевидно, – сказал он, – казна утонула в богатствах Ирана, ибо уши «льва Ирана» впервые отягощаются древними воспоминаниями. Но это не будет причиной неудовольствия высокого брата, – добавил шах и, тут же, обдумав, сколько сил может оттянуть от Русии война ее со Швецией, спросил, дружен ли государь их, послов, а шахов брат, царь Михаил Федорович, со шведским королем и обмениваются ли Русия и Швеция послами?

Тихонов обрадовался случаю лишний раз подчеркнуть устойчивость Московского царства и по наказу без запинки ответил:

– Густав Адольф король присылал к государю нашему гонца, что «…стояти бы им на польского короля за-один, а с польским королем у него ныне недружба и война, за Лифляндскую землю».

Шах Аббас искоса поглядывал, как вечерняя заря переливается на собольих мехах. Опершись на ковровую мутаку, он небрежно спросил, как сейчас царь Михаил Федорович с грузинской землей и есть ли меж ними посольские дела?

Тихонов, помня наказ, осторожно сказал:

– «Шахову величеству о том подлинно ведомо, что Иверская земля послушна великим государям русийским… Грузинские цари изначала православные христьянские веры греческого закона… и при царе Борисе крест целовали, что им быть под Московским государством на веки неотступным, и грамоты утвержденные с великим укрепленьем за руками и за печатями царей ныне у государя».

Шах больше ни о чем не спрашивал и, милостиво пригласив послов на совместную вечернюю еду, отпустил их, пообещав вновь удостоить приемом после перевода грамоты на персидский язык.

Но едва за послами закрылся полог шатра, шах гневно отшвырнул ногой соболя и приказал ханам после вечернего пира с послами тайно собрать военный совет и с рассветом выступить на Кахетинское царство.

Шах повелел Караджугай-хану немедленно отправить к шамхалу второго гонца с повторным наказом выполнить волю «льва Ирана» и вторгнуться в горную Тушети, если шамхал не хочет осыпать себя пылью[5].

В этот час Пьетро делла Валле в своем шатре беседовал с Саакадзе. Что-то притягивало странного итальянца к загадочному «Моуро», как делла Валле называл Георгия. Они изъяснялись на персидском языке, без толмача, это делало их беседу приятной и безопасной.

Георгий, зная о доверии папы римского к делла Валле и внимании шаха к итальянцу, искал у него, кроме расположения и дружеских чувств, поддержку своим планам.

– Обогати, Петре, мои мысли и укрепи чувства рассказом о себе. Ты многому учился и многому можешь научить.

– Да, мой синьор, в отечестве моем, живя в роскоши, мире и благоденствии, я приобрел высшие знания, мог заняться книгописанием, по снисходительству божьему прославился стихосложением, а преданность науке поставила меня в ряды членов римской академии. Это дом собрания ученых и философов, – пояснил делла Валле. – Мирное созерцание величия господня не было свойственно моей натуре. И когда Венеция угрожала престолу святого отца, я стал в ряды воинов папы римского. Но воображение пиита влекло меня к более сильным страстям и опасным приключениям.