Том 4. Наша Маша. Литературные портреты - Л. Пантелеев

Комарово. У магазина на Морском проспекте два маленьких мальчика – близнецы.

– Ой, папа, папа, смотри, близнецы!

Спрашивает:

– Это близнецы?

– Да, близнецы.

Подходим ближе, и Машка уже другим тоном, разочарованно:

– Нет, это не близнецы.

– Почему ты думаешь?

– У них шарфики неодинаковые.

. . . . .

Юношеская фотография моего отца Ивана Афанасьевича. Он в форме стандарт-юнкера Владимирского драгунского полка, с эполетами, в портупее. Говорю:

– Это твой дедушка Иван.

– Он что, милиционер был?

. . . . .

Читал я как-то маме в журнале подборку «Шведский юмор». Мама смеялась. Маша посмотрела на нас и тоже стала смеяться.

Я говорю:

– Ты что смеешься?

– Я, правда, ничего не поняла, но все-таки мне смешно.

. . . . .

Между прочим, «все-таки» (и не все-таки, а все-така) – одно из любимых ее словечек.

– Папа, давай поиграем.

– Нет, Маша, мне некогда.

– Ну, все-така!

. . . . .

Были мы с нею и с мамой в Летнем дворце. Маше было интересно. Не то что в прошлом году, когда мы осматривали с нею Царскосельский дворец и она дико хохотала, видя, как у солидных дяденек и тетенек то и дело сваливаются с ног огромные туфли-шлепанцы.

Я показал Маше портрет Петра. Напомнил, что это Петр Великий (первая историческая фигура – после Ленина, – с которой она уже довольно хорошо знакома).

Машка очень внимательно разглядывала молодого царя. Задала несколько вопросов. Пошла дальше. Потом вернулась к портрету и снова с интересом стала смотреть на него. Вижу, хочет что-то спросить.

– Что, Маша?

– Папа, а откуда ты знаешь, что это Петр? Ведь ты же тогда был еще маленький.

4.7.61. Дубулти.

Уже пятнадцатый день мы в Дубулти, на Рижском взморье, в писательском Доме отдыха. Очень нехорошие были эти недели. Перед отъездом Маша хворала, долго была на постельном режиме, и чуть ли не прямо с постели мы взяли ее в это первое в ее жизни большое путешествие. Впервые ночевала она не дома, а в поезде, впервые услышала чужую речь, впервые попала в большой коллектив детей.

И вот все это сказалось. Машка захворала. У нее было настоящее нервное расстройство.

На десятый день возили ее в Авоти к врачу-невропатологу.

Сейчас она, слава богу, вышла уже из этого состояния. К ней вернулись и улыбка, и ясное настроение, и любовь к людям, большим и маленьким.

А было трудновато и страшновато.

Буду постепенно переписывать в эту тетрадь из того, что записалось за эти три недели. (Не все, а кое-что. «Истории болезни» здесь не будет.)

. . . . .

За обедами и завтраками то и дело трогает себя за щеку и спрашивает:

– Розовею?

. . . . .

Первый раз в жизни видела солнечный закат. Спросила у меня:

– Папа, а как делается солнце?

– Солнце существует давно. Еще нас с тобой не было.

– Нет, а как оно сделано?

– Этого я не знаю.

– А кто знает?

– Ученые люди знают. Но есть вещи, о которых точно никто не знает.

Секунду Машка подумала.

– А царь Петр?

Что это? Культ?

. . . . .

Как и при каких обстоятельствах я заметил, что она поправляется? После обеда пришла ко мне, рисовала. Нарисовала двух чудесных рыжеволосых латышек: маму и дочку. И по этому рисунку я понял, что наступает выздоровление.

Из маминых вчерашних записей

5.7.61.

Мама говорила Маше, что скоро приедет сюда тетя Гетта.

– Ты ей скажешь: «Здравствуй, тетя Геттик! А как бабушка поживает, как Павлик?»

– А я и так знаю, что Павлику плохо, зачем же спрашивать?

– Почему ему плохо?

– У него же папа умер.

Из старых, еще ленинградских, записей

6.7.61.

Две недели хворает. Лежит. Истомилась, соскучилась – по всему на свете.

Прихожу к ней, она говорит:

– Я давно не виделась с ней. Папочка, покажи мне ее!

– Кого?

– Юбочку мою. Синенькую.

. . . . .

– Лекарствушки мои где?

. . . . .

Вечером, как всегда, когда Маша хочет спать, напала на нее слезливость.

После ужина мама сказала мне, между прочим, что на рынке уже кончается клубника. Машка на эти слова никак как будто не реагировала. А позже, когда ее готовили ко сну и когда она только и искала повода, чтобы дать волю слезам, вдруг захныкала, заплакала, завыла:

– Клубни-и-ичка конча-а-ается!..

10.7.61.

Утром, то есть перед обедом, когда мама ездила по делам в Майори, я работал у себя в комнате, а Маша контрабандой тихо играла у меня на балконе. Конечно, немножко мешала, но вместе с тем и вдохновляла: написал я больше, чем накануне.

. . . . .

После обеда вдруг заявила:

– Хочу играть! Папочка и мамочка, мне очень хочется играть! Я же так давно не играла.

– Позволь! Что ты говоришь! Как «давно не играла»?

И тут же понял… Да, те «массовые» игры, в которых она принимает здесь участие, – для нее не игра. Она привыкла играть одна или со мной и играет в этих случаях активную, ведущую роль, а тут, когда на качелях играют в поезд или в самолет, ей достается бессловесная роль пассажирки или чьей-нибудь дочки…

12.7.61.

Видимся мало, реже, чем обычно. Она или с мамой, или с ребятами.

Вчера мама собиралась ехать с какой-то экскурсией, Машку оставили на попечение Н. В. Гернет. Элико не уехала, но Машку из детского общества изымать не стали.

Все утро лил дождь. Я хорошо поработал, и, когда во втором часу мы с мамой заглянули к Гернетам, игра была в разгаре. Самое удивительное и неожиданное – Машка в этой игре верховодила. Она – мама (передник до пят, засученные рукава), восьмилетняя Наташа – на вторых ролях: она – бабушка. Митя, Оля и все остальные, включая пятилетнего Гека, – дети.

Мы с Элико не стали вмешиваться в игру. То есть, говоря по правде, я пробовал вмешаться. Нажал воображаемую кнопку звонка и спросил, здесь ли живет Марья Алексеевна Пантелеева. Машка как будто готова была включить меня в игру, но другие смотрели на меня испуганно и с недоумением. Дело не в том, что я – взрослый. Мне приходилось играть в этой компании, и ребята охотно принимали меня и на другой день звали снова играть. А тут – другое. Как будто идет спектакль в Александринке, пьеса Островского, и вдруг выходит на сцену человек в современном костюме, у которого и роли-то нет, перебивает действие и говорит:

– Давайте и я что-нибудь представлю.

16.7.61.

Приехала тетя Гетта.

Вчера утром Машка занималась с нею гимнастикой, училась правильному дыханию. Я посмотрел: порозовела, посмуглела слегка…

. . . . .

У Машки (да и у нас тоже) событие: разъезжается большинство наших соседей, сотрапезников и приятелей по играм и беседам, – кончилась «смена».

Уезжают почти все дети. И не удивительно, что Машка уже грустит и говорит, что ей жалко, что она привыкла, а к новым ей трудно будет привыкнуть.

Шутки шутками, а в этой резкой ломке заключается некоторая опасность. Ведь уже было такое месяц назад. Хорошо, что именно в эти дни Машка заново знакомится с тетей Геттой и привыкает к ней. Уже есть отвлечение и развлечение.

. . . . .

Машка на каждом шагу:

– Так и знала! Так и знала, что ты так скажешь.

Типизирует речевые обороты, коллекционирует слова, выражения, идиомы.

. . . . .

Рисует. Сломался карандаш, я стал точить его. Машка стоит, смотрит. Просто стоять и смотреть ей неинтересно. И она подсказывает мне:

– Скажи: «Что ты ждешь? Рисуй!» А я скажу: «Чем же рисовать? Ты же карандаш точишь…»

18.7.61.

Очень знакомый мне, крутой характер. Были у меня мама, тетя Гетта и Машка. Мы с Машкой играли на галерее. Все было тихо, мирно. И вдруг:

– Не хочу, не буду.

Это я предложил ей готовиться к ужину и уложить в платяной шкаф игрушки (банки из-под монпансье и прочее).

– Убери, пожалуйста.

– Нет.

Делается это, конечно, для тети Гетты. Очень давно ничего подобного не было.

Я попросил маму и тетю Гетту уйти. Они ушли, и я очень спокойно говорю Маше:

– Ты что же – хочешь со мной на всю жизнь поссориться? А ну, подними, пожалуйста, игрушки.

Подумала, подняла одну банку, бросила ее за порог комнаты.

Еще несколько спокойных фраз – и банки с грохотом падают в шкаф. На грохот я не обращаю внимания. Понимаю, что без грохота сейчас нельзя.

– Ну, а теперь помиримся. Поцелуй меня.

Надулась. Не хочет.

– Ну хорошо. Можешь идти.

Кидается ко мне, крепко обнимает, целует.

. . . . .

На днях познакомилась с Тимуром Гайдаром. Странно и замысловато складываются и переплетаются судьбы. Когда я познакомился с его отцом, он был намного моложе нынешнего Тимура. Теперь Тимур человек уже не самой первой молодости. А Машке еще нет пяти. Вот тут я и понял, что называется, воочию, как поздно я обзавелся семьей.