ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. - ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ

вскоре загремело во всех тюрьмах столицы: в Шатле и в Лафорсе, в Консьержери и в Бисетре, в Сен-Фирмене и Кармелитском монастыре, в Аббатстве и Сальпетриетре. Оглушенные этим рефреном и опьяненные собственной пляской, карманьольщики-санкюлоты начали стихийное избиение заключенных.

Врывавшиеся в тюремные камеры добровольные палачи убивали всех без разбора: мужчин, женщин и стариков. Заключенных, в своем большинстве арестованных несколько дней назад по одному подозрению, рубили саблями, закалывали ножами, протыкали пиками, разбивали головы дубинами, выкидывали из окон тюрем с большой высоты на камни мостовой. Но не было ни грабежей, ни изнасилований. Высокий душевный порыв двигал патриотами-карманьольщиками. Святая идея свободы владела сердцами. И они убивали тех, кого в своем ослеплении подозревали в покушении на эту свободу.

Первыми пали жертвой народного мщения тридцать неприсягнувших священников, перевозимых в шести фиакрах из своего временного заключения из городской Ратуши в тюрьму Аббатства. Подвергаемые во время всего пути следования кортежа бесчисленным оскорблениям и насмешкам, осыпаемые проклятиями, буквально оплевываемые, заключенные, забившиеся в самые уголки карет, молча сносили все издевательства, пока один из них не выдержал и уже у самого въезда в тюрьму не ударил тростью какого-то не в меру разбушевавшегося карманьольщика по рукам, которым тот слишком уж давал себе волю, и, к несчастью, попал по голове. В то же мгновение один могучий вопль вырвался из груди сотен патриотов: «Смотрите! Они даже сейчас сопротивляются, эти тартюфы в рясе! Они и сейчас готовы вцепиться нам в горло, эти паразиты-кровопийцы! Смерть! Смерть им!» И тут же все заключенные были вытащены из фиакров и зарублены саблями прямо здесь же, у тюремной ограды. Погибли все, кроме одного, с большим трудом все же вырванного из рук народных мстителей и отведенного в тюрьму. Спасенным оказался известный основатель института глухонемых в квартале Арсенала аббат Сикар.

Уже к ночи стихийные убийства прекратились. Инициативу народного мщения перехватили так же стихийно созданные чрезвычайные трибуналы. В тюрьме Аббатства самый известный из них возглавил бывший полицейский пристав Станислав Майар, герой взятия Бастилии и похода женщин на Версаль.

И хотя Майар помнил слова революционного гения Коммуны и вдохновителя тюремных убийств Марата, сказанные им совсем недавно: «Конечно, неплохо было бы разобраться с Законодательным собранием, но возможно, что более верным и разумным решением было бы ворваться с оружием в руках в Аббатство, схватить заключенных там изменников, особенно швейцарцев и их сообщников, и тут же перебить их всех без всякого разбирательства!» – он, тем не менее, решил хотя бы для видимости соблюсти законность.

Оглядев с некоторой долей сомнения длинный стол в тюремном дворе, на котором вперемежку были разбросаны пистолеты и кинжалы, бумаги со списками заключенных и бутылки вина, посмотрев затем на ожидающую в углу двора свирепую толпу, ощетинившуюся пиками и обнаженными саблями, среди которых было немало и женщин, взглянув потом на своих грозного вида товарищей в красных колпаках, с большущими усами, с трубками во рту и с винными кружками в руках, которые числом в двенадцать человек в качестве присяжных были выбраны им едва ли не на глаз из самых горластых и ретивых карманьольщиков, Майар обратился к ним со знаменательными словами: «Помните, граждане, мы собрались здесь не для того, чтобы судить за убеждения, мы собрались здесь для того, чтобы судить за проступки. Тщательно разбирайте каждое дело, и пусть приговор вам подскажет ваша революционная совесть!»

Апостолы карманьолы, попыхивая своими трубками, молча внимают словам Майара, и нет сомнений: они искренне веруют в провозглашенное Евангелие Свободы, Равенства, Братства или Смерти, и они действительно убеждены в своем праве карать врагов этого нового Евангелия.

И теперь не меч правосудия (пусть даже и революционного) готов опуститься на головы изменников и предателей Революции, – нет! – в эту ночь над всеми ними высоко поднят топор народного мщения, беспощадный и страшный в своем слепом гневе. И это даже не символический «топор революции» – гильотина, который совсем недавно обрушился на свою первую жертву Коллено, – орудие смерти, которое мелькало в толпе «сентябрьских убийц», как их потом стали называть, часто действительно было простым топором, и в руках его сжимали не только грубые мужские ладони грузчиков и мясников, – топоры мелькали и в женских ручках, наряду с ножницами и вязальными спицами, которые эти мягкие и нежные представительницы слабого пола, в один миг превратившиеся в отвратительных фурий, готовы были вонзить во всякого приговоренного к смерти самозваным народным трибуналом Аббатства аристократа-заговорщика или предателя-священника.

Пройдет еще немало времени до того момента, когда отшлифованное до блеска революционное правосудие будет тратить на приговоренного к казни врага народа две минуты на эшафоте площади Революции. Но и теперь народный трибунал в лице Майара и других карманьольных патриотов не мешкает. Дело идет очень быстро. Один за другим по спискам вызываются узники из своих камер (из тех, кто не был убит сразу) и, сопровождаемые четырьмя человеками с обнаженными саблями и факелами, отводятся во внутренний двор тюрьмы, где и предстают перед своими судьями (некоторые заключенные пытались забаррикадироваться, но тщетно! – двери камер были взломаны и узники безжалостно перебиты). И, может быть, впервые в истории в этом самозваном «народном суде» заседают настоящие люди из народа, не какие-нибудь специально подготовленные для обслуживания привилегированных бездельников юристы, а люди, которые не видели в своей жизни ничего, кроме тяжелой работы и беспросветной нищеты, которые не держали в своих руках раскрытой книги, вместо подписи ставили крестик, но которые, по существу, и составляли большинство французской нации. И этой нации, как и всякой другой, в столь грозный для нее час требовались «козлы отпущения», требовались «враги рода человеческого».

Пляска карманьолы в этот момент до ужаса начинает напоминать не менее варварскую пляску ковена – сборища ведьм на Лысой горе. А революционной «охоте на ведьм», развернувшейся в этот момент в Париже, со скрежетом зубовным позавидовали бы даже святые отцы Шпренгер и Инститорис со своим незабвенным «Malleus maleficarum». И хотя вряд ли хоть один из истинных карманьольщиков слышал об этой ужасной книге, лидеры Конвента, уже в очень скором времени выпустившие декрет, объявляющий премьер-министра Англии «врагом человеческого рода», показали свое совсем неплохое знание «Молота ведьм». И, может быть, поэтому напрасно, да, напрасно, открещивались они потом от «сентябриад». Тем более что сентябристы-карманьольщики, ничего не знавшие об ученом труде двух доминиканцев, устраивали свои краткие допросы «врагам рода человеческого» во внутренних дворах парижских тюрем в эти кровавые сентябрьские дни по всем правилам «ведьмовского допроса».

А народ, многотысячной массой толпившийся вокруг тюрьмы, остервенело требовал крови.

Едва из внутреннего двора Аббатства раздавался голос председателя самозваного народного трибунала Майара: «В Лафорс!», как будто бы означавшее для обвиняемого перевод в другое место заключения, как десятки и сотни пик, сабель, кинжалов и топоров встречали узника у внешних ворот тюрьмы и в один миг превращали его в кровавое месиво. Труп отбрасывали в сторону, и ревущее народное море, в этот момент по-настоящему ощущавшее себя единым целым – частичкой другого огромного тела – французского суверена, рвалось к новой жертве. И тут даже сам великий Жан-Жак, автор «Общественного договора» и естественного человека «Эмиля», если бы он смог воскреснуть, не мог бы не признать определенной правоты совершающихся действий, потому что Общая воля народа-суверена, то есть Верховное Божество естественного общества, требовало смерти этих людей, тех, кто вольно или невольно противопоставив себя Народу-Божеству, оказался вне этого народа, то есть вне всякого закона.

И это была справедливость «Общественного договора».

И эта была еще и божественная справедливость, потому что праведный гнев бедняков не может быть несправедливым, хотя бы потому, что кровь, пролитая в сентябре 1792 года, была всего лишь каплей по сравнению с реками крови, пролитой во время столетий неискупаемого рабства.

Но это был еще и рубеж между «розовой» революцией богачей-конституционалистов и «красно-кровавой» революцией утопистов «Общественного договора», прозревающих прекрасный новый мир грядущего, ради которого они готовы были залить кровью весь мир, ради которого они готовы были умереть, но который им не суждено было построить…