Пасынки Луны. Часть 2 - Денис Георгиевич Кащеев

Японские работы Змаевич, что она привела из Осаки в Первопрестольную на битву с китайцами, все были на загляденье! Этого она слепила второпях, что называется, «на коленке»? Похоже на то…

Вот только что он сумеет, этот кривоногий малыш?

А малыш тем временем кое-как добрел до ближайшего – Юлькиного – стеклянного куба и стукнул рукой-обрубком в его стену. Та дерзкого наскока голема даже и не заметила. Уродец ударил еще раз – вроде бы, сильнее, затем – снова… И добился лишь того, что расколотил в мелкую глиняную крошку культю, которой бил.

Мелкая по ту сторону стекла разочарованно всплеснула руками.

Между тем, отступив от ее склепа, голем зачем-то направился к соседнему – тому, что занимала Милана. Дохромав, примерился, будто бы собираясь пнуть стекло ногой, но делать этого не стал. Вместо этого уродец обошел куб и принялся старательно тереть стопой контур звезды на полу.

Отличная идея, кстати – нарушить целостность рисунка! Конечно, если бы она удалась…

Ноги голема сравнялись в размере – та, что была длиннее, сточилась о пол – но линия пентаграммы по-прежнему оставалась нерушима. А несчастный уродец, словно выбившись из сил, вдруг покачнулся и, разом лишая нас дарованной было надежды, плашмя завалился на пол. А затем… Голова истукана рассыпалась пылью, то же самое сделалось и с ногами, а откуда-то из-под туловища лениво вытекла густая красноватая жидкость. Край образовавшейся лужицы коснулся линии рисунка – и словно ластиком стер ее фрагмент с мраморной плиты пола!

Еще до конца не веря в случившееся, я поднял здоровую руку – и без труда вынес пальцы за пределы круга!

Повинуясь какому-то наитию, я торопливо подобрал с пола кинжал, подбежал к Светкиному кубу и с размаху ударил клинком по стеклу. Стена рассыпалась мелкими осколками. Каратова бросилась мне навстречу, повисла на шее – ответить подруге объятиями я, правда, не сумел: одна моя рука все еще не работала, вторую, с оружием, я предусмотрительно отвел подальше в сторону, чтобы невзначай не поранить девушку.

А Светку тем временем затрясло – она вдруг разрыдалась. Вот уж чего я сейчас никак не ждал! Даже растерялся…

В любом случае, тупо стоять, прижавшись к заливавшейся слезами девушке, пока остальные наши так и томились внутри своих прозрачных склепов, было неловко. Но и начать вырываться из объятий бьющейся в истерике Каратовой я тоже как-то не решался…

Однако тут моя подруга сама расцепила руки.

– Иди… выпусти других… – выговорила она сквозь плач.

Что я и не замедлил сделать, последовательно освободив из стеклянного плена Милану, Юльку, Машку и, наконец, Ясухару.

Вожделенную свободу все встретили по-разному. Воронцова просто кивнула мне на следующий куб: продолжай, мол, в том же духе. Мелкая попыталась отбить пять, но моя правая рука навстречу ее не поднялась, и сестренка, на ходу поменяв план, пнула меня кулачком в грудь. Муравьева – кстати, успевшая одеться – лукаво мне подмигнув, поспешила успокаивать Каратову. А вот Тоётоми метнулся прямиком к фреске с вороным Центаврусом – едва не сметя меня по пути и лишь чудом не напоровшись на клинок моего кинжала.

– Ты куда? Стой! – крикнул я Ясухару, уже представляя себе, как он с разбегу впечатывается в стену, но тот даже не обернулся. И уж тем более не замедлил шага. Впрочем, никуда и не врезался – исчез за фреской, словно за японским занавесом из тонких бамбуковых палочек.

– К Инне своей побежал, – прокомментировала поступок Тоётоми Юлька.

– К Инне?.. – я повернулся к останкам голема на полу и вдруг ощутил весьма нехорошее предчувствие.

* * *

Смеркалось. Я, Светка, Юлька, Машка и Милана снова стояли возле «улья» Тао-Фана – за спиной у Ясухару. Японец сидел на сухой земле, возле бледного, как Четвертый Центаврус, бездыханного тела хрупкой девушки в ярком кимоно. Голова Инны покоилась у Тоётоми на коленях. Глаза нашей спасительницы были закрыты, и безумно хотелось представить, что она просто спит. Однако пребывала ныне Змаевич уже не с нами – в Пустоте, заплатив за победу над Смертью своей жизнью – вместо шести наших.

«Инна приступила к работе, как только поняла, что не может войти в дом, – печальным голосом поведала нам Оши. – Сказала, что голему нипочем многие преграды, способные остановить мага или даже духа…»

– Ну да, – пробормотал я. – «Ни дух, ни человек не переступят сего порога»… Про голема – не сказано!

– Но разве Раздор уже ушел? – уточнила Милана.

«Еще нет. Пока отступил только Голод», – откликнулась Оши.

– А как же тогда…

«Голем создается из астральной пыльцы, глины и крови. Глину Инна накопала на берегу оврага, астральную пыльцу заменила на лунный порошок, извергнув оный из себя – признаться, я до конца не поняла как… А кровь… Кровь она использовала свою».

– Это я подала ей такую идею, – виновато проговорила Машка. – Еще в Москве, мы говорили об Оши. О том, что она – часть меня, и поэтому наши узы сохранились, вопреки Раздору… И я тогда пошутила: мол, напитай голема собственной кровью – глядишь, и будет тебя слушаться…

«Так Инна и поступила. Но крови нужно было много… Она отдала всю, что сумела. На остатках послала голема к вам – и сама продержалась еще почти семеро суток…»

– Что? – вскинул голову я. – Какие еще семеро суток?

«Те, что вас не было».

– Но там, внутри, для нас прошло не более пары часов!

«Я это уже поняла. Здесь минуло семь полных дней».

Я поежился – где-то далеко, за частоколом, за рекой, за травянистой гладью саванны, должно быть, как раз закатилось за горизонт жаркое африканское солнце, и возле «улья» стремительно стемнело и похолодало.

ИНТЕРЛЮДИЯ

в которой снова звонит колокол

Светлейший князь Всеволод находился в полушаге от величайшего триумфа, о коем грезил всю свою жизнь, но, положа руку на сердце, всерьез в который до самого недавнего времени не особо верил.

Или в шаге от полного, сокрушительного провала – все еще вполне могло обернуться и так.

– Пред Неистощимым Ключом и людьми я, Петр Ушаков, отдаю свои сердце и голос за Всеволода Романова! – слова, сипло произнесенные каким-то зачуханным армейским поручиком – как и многими и многими до него – звучали, словно музыка.

Офицер, сделавший это заявление, оторвал ладонь от медного бока Царь-Колокола и с чувством исполненного долга скрылся