Большие Поляны - Иван Слободчиков

2

С уходом Груни, возвращением ее в Поляны к отцу, Васьков потерял устойчивость в жизни. Нарушилась, прервалась та житейская колея, которой он привык идти, чувствуя рядом с собой любимого человека.

Нет, еще раньше, когда Груня призналась ему, что по-прежнему любит Егора и что набивалась к нему в любовницы, уже тогда в жизни Васькова все перепуталось, смешалось, полетело вверх тормашками. Все, что прежде интересовало его, отодвинулось куда-то, отошло, осталась одна злость на Груню, на Уфимцева. И эта злость, как кость в горле, поминутно напоминала о себе.

Переезд на жительство в Репьевку не принес изменений в отношениях с Груней. Правда, первое время он очень надеялся, что вот придет домой после работы и не узнает жены: она будет весела и жизнерадостна, как и прежде, встретит его с хитрой улыбкой и спросит: «Что, напугался? Ладно уж, хватит с тебя!» И они опять будут жить счастливо, и ему не придется прятать глаза от людей, как делает это он сейчас.

Но, приходя домой, каждый раз встречал равнодушный, чужой взгляд жены. Груня молча вставала при его появлении, шла готовить ужин. И он, поужинав, озлобленный, уходил из дому, шлялся по Репьевке до полуночи, часто возвращался домой пьяным, чего раньше с ним не случалось, возвращался с намерением поговорить с женой всерьез. Но та закрывала дверь в комнату на крючок, и он, стоя в сенях, долго стучался, просил, умолял отворить, взывал к ее благоразумию и, не достучавшись, мерзко ругался и заваливался на раскладушку.

Но однажды, придя с работы, он не нашел в доме ни жены, ни дочери. Кто-то из соседей сказал, что видел Груню с узлом и с девочкой на дороге в Большие Поляны. Он долго и неподвижно сидел в сенях.

А утром, чуть свет, сел на велосипед и погнал в Поляны.

Встретивший его во дворе тесть, Трофим Михайлович Позднин, хмуро, неохотно поздоровавшийся с ним, на вопрос, где Груня, ответил:

— Где ей быть? Дома.

Васьков вошел в дом. Первым его увидела дочка, сидевшая на кухне за столом; она, видимо, только что уселась завтракать — перед ней стоял нетронутый стакан с молоком, на тарелке лежали творожные ватрушки.

— Папка приехал! — крикнула она обрадованно.

На голос дочери из комнаты вышла Груня. Словно тень пала на ее лицо при виде мужа.

— Зачем приехал?

Васькова не удивил такой прием. Он сел на стул, положил ногу на ногу, ответил спокойно, даже доброжелательно:

— Да вот захотелось узнать, надолго ли уехала? Не спросилась, не сказалась...

— Не хитри, Михаил. Ты прекрасно знаешь, что уехала совсем.

Он помолчал, поглядел на нее с вдруг нахлынувшей ненавистью. Пришло желание как-то унизить, опозорить ее, чтобы облегчить душу, унять пришедшую ненависть. С каким удовольствием он ударил бы сейчас по ее наглому лицу, потом смял бы и бил, пока не запросит пощады.

— Значит, решила бросить законного мужа и перейти к любовнику?

— Не говори глупостей при ребенке, — сказала строго Груня.

Васьков встал, мельком взглянул на присмиревшую дочь, видимо понявшую, что отец с матерью ссорятся, и сказал с угрозой:

— Ладно. Ты еще пожалеешь об этом... Еще вспомнишь сегодняшний день!

И ушел.

В тот же день он достал адрес жены Уфимцева и написал ей письмо, положившее начало семейной драме председателя колхоза.

И после, когда Степочкин потребовал от него доказательств преступной связи жены с председателем колхоза, он с мстительным наслаждением, даже с вдохновением, описывал в подробностях, как Уфимцев, используя свое служебное положение, добивался взаимности от его жены и как наконец добился, чего хотел, в чем она сама Васьков у призналась. И как она, не считаясь с его общественным положением финансового работника, тайно сбежала в Большие Поляны, чтобы быть поближе к своему любовнику.

Он горел ненавистью к жене, пренебрегшей им, к Уфимцеву, виновнику его позора, к тестю Позднину, взявшему дочь под защиту, и не жалел красок на описания. Объяснение Васькова получилось длинным и, по его мнению, очень убедительным.

А когда узнал, что на помощь ему поднялись Векшин и Тетеркин, окончательно уверился: теперь-то уж Уфимцеву несдобровать. И предвкушение законного возмездия за свое унижение радовало его, вызывало интерес к жизни.

Но все произошло не так, как ожидалось. И Васьков вновь терзался муками неотомщенного позора. Жил он в Репьевке одиноко, скучно, сторонился людей, частенько прикладывался к бутылке, в пьяном виде строил мстительные планы один страшнее другого и тем скрашивал свою жизнь.

Как-то проездом из Малаховского совхоза он завернул в Большие Полины, к матери. Теперь он редко бывал в родном селе, только по служебной необходимости, или как вот сейчас — устал крутить педали, а до Репьевки еще четырнадцать километров.

Стоял теплый осенний день. Солнце подкатывалось к Санаре, когда он открыл калитку отчего дома. Мать встретила его без удивления, только и спросила:

— Ночевать останешься?

— Придется, — ответил он.

При встречах они никогда не говорили о Груне, словно не жила она девять лет в этом доме. Даже о внучке старуха ни разу не заговорила с сыном, даже случайно не обмолвилась, будто той не существовало на свете.

Мать собрала Васьков у ужин. Он достал из буфета недопитую в прошлый раз бутылку водки, налил полстакана, на миг задумался, наклонил бутылку, посмотрел на нее и вылил все, что в ней оставалось, — вышел полный стакан. Потом сел, зажмурился, сильно выдохнул и выпил водку.

И тут, вместе с водкой, с начавшимся опьянением, к нему вновь пришли мысли о жене, о ее бессовестном поступке. Он хлебал борщ, и чем больше пьянел, тем больше разгорался желанием что-то сделать, как-то отомстить ей. Но как? Всплыло желание отобрать у Груни дочь. И ему показалось сейчас, это самый лучший способ ущемить бывшую жену, наступить ей на хвост. И чем дольше думал, тем заманчивее казалась ему эта идея: выкрасть дочь, пока Груня на ферме.

Он посмотрел в окно на закатное солнце и заторопился одеваться.

3

Кажется, никто в селе не удивился тому, что Груня вновь появилась на ферме. Впервые увидели ее там еще девчушкой, вскоре после войны, и за все эти послевоенные годы она так прочно прижилась на ферме, что многие не представляли ее без Груни — вначале передовой доярки, после — заведующей. Груню все уважали: колхозное начальство — за трудолюбие, доярки — за справедливость.

Три раза в день, в одно и то же время, Груня уходила на ферму и возвращалась домой. Занимаясь привычным делом, она постепенно успокоилась, работа отвлекала, не оставляла времени для раздумий о своей неудачно сложившейся жизни. Она старалась не думать о Егоре, понимала, что он — потерянный для нее человек, старалась не думать о нем — и не могла: любовь к нему не проходила. Страдала от ревности, от обиды и ничего с собой поделать не могла. Она часто видела теперь Егора, но не подходила к нему, лишь украдкой следила за ним, ловила каждый его жест, каждое слово. Иногда сталкивалась с ним нос к носу, сдержанно здоровалась, не поднимая глаз, делала вид, что он ей безразличен, но знала про себя: стоит ему сказать ласковое слово, поманить ее — и она, не задумываясь, побежит за ним.

Только и было утешения, что дочь Леночка, которой она отдавала себя и на которую перенесла любовь, копившуюся для Егора. Девочке исполнилось шесть лет, лицом она походила на мать, а не на отца, и это еще больше привязывало к ней Груню. Леночку любили и дед с бабкой. Трофим Михайлович часто оставался с ней один, когда мать была на ферме, а бабка Агафья уходила то в огород, то в магазин, а то и к знакомым, где за чаем да разговорами проходило время до вечерней дойки.

Погода в эти дни октября стояла ясная, хотя мороз уже сковал землю и по утрам выпадал иней, серебрил плетни и крыши, а днем, на солнышке, было тепло; в такую погоду не хотелось коптиться дома, хотелось выйти и посидеть на скамеечке, подышать свежим воздухом, погреть старые кости на солнышке, и Трофим Михайлович с утра до вечера не покидал двора. В последние дни он чувствовал себя лучше, почти исчезли приступы удушья, постоянные головные боли, — может, играла тут роль теплая, солнечная погода, а может, конец беспокойства за дочь, взявшуюся за настоящее дело, вместо бестолковой суетни по дому.

Однажды вечером, когда Груня еще находилась на ферме, а Агафья Петровна возилась по хозяйству, Трофим Михайлович сидел во дворе на скамеечке, отдыхал, дожидаясь, пока жена, встретив корову, не подоит ее и не даст им с Леночкой по стакану парного молока. Леночка тут же, на скамеечке, играла в черепки и разноцветные стеклышки, что-то беззаботно напевала. Вечер был легкий, теплый, но на небе за баней собирались тучки, громоздились горкой, обещая перемену погоды.

Вдруг кто-то сильно ударил в калитку, — Трофиму Михайловичу показалось, что так могла боднуть рогами корова или кто-то пнуть ногой. Но корове прийти рано, и он настороженно повернул голову, недоумевая, кто бы там мог быть? Замерла и Леночка, уставилась на калитку. Но вот громко забрякала щеколда, калитка широко распахнулась, и в проеме показался Васьков. Он уперся руками в столбы калитки и, щурясь, оглядел двор.