Дочь колдуньи - Кэтлин Кент

Накануне вечером несколько одетых в черное пасторов из Салема и окружающих деревень пришли просить у заключенных полного и честного признания вины. Однако ни один из осужденных не отказался от своего заявления о невиновности. Маргарет Джейкобс, внучка Джорджа Джейкобса, стояла рядом со мной у решетки и молила о прощении своего деда и Джорджа Берроуза, которых она обвинила в ведовстве на судебном процессе. Преподобный Берроуз — человек, обладающий сверхъестественной силой и переживший нескольких жен, который одной рукой держал семифунтовое кремневое ружье как пистолет и мог поднять целую бочку с сидром, человек, который вопреки обычаям проповедовал бездушным индейцам, — простил Маргарет с нежностью и благородством. Его голос, низкий и сильный, который был слышен на необъятных просторах дикой природы, перекрыл голоса других пасторов, и их пресные молитвы о вечных муках утонули в его трубных молитвах о прощении.

Отвергнутые пасторы ушли, пообещав, что еще до полудня в аду разожгут пять новеньких костров, и я смотрела, как их окруженные тенями фигуры поднимаются по лестнице, словно клубы едкого дыма по трубе. Исключением был преподобный Дейн, который молился вместе со своей немногочисленной несчастной паствой. Он ушел, прижимая к лицу носовой платок, и поэтому спотыкался на лестнице, как заблудившийся в темноте ребенок.

Потом пришел отец. Он раздобыл несколько монет, которые с огромным трудом обменял на что-то, что передал шерифу, дабы получить возможность проститься. Пригнувшись, он медленно шел в конец коридора, задевая макушкой грубые деревянные балки, туда, где к нему тянулись руки моей матери. Он снял шляпу и отложил ее в сторону, а потом, ухватившись за прутья, встал на колени в грязь и прижался лбом к разъеденному коррозией металлу. Они говорили тихо, и то, что было сказано, она унесет с собой в могилу. Я видела, как она гладит его лицо, как большими пальцами разглаживает мокрые дорожки у него под глазами, утирая слезы. Несколько раз он кивнул и один раз взглянул вдаль коридора в моем направлении. Его глаза впали, взгляд был пустым. Когда пришло время уходить, он сначала поговорил с Ричардом и Эндрю, потом с Томом и со мной. Сказал, что будет там до самого конца. Что будет там стоять за нас всех, чтобы, когда мать в последний раз закроет глаза, она почувствовала нашу любовь, а не безудержную ненависть и страх. Когда он ушел, мы с Томом просидели всю ночь, прислонясь к стене, измученные и опустошенные.

Настало утро, и удары моего сердца отсчитывали минуты, оставшиеся до казни. Мы с Томом стояли у решетки, и наши руки, как летний плющ, обвивали прутья. Я вдруг поняла, что женщины переместились вглубь камеры, подальше от нас. Не знаю, из жалости или из страха. Мы услышали, как наверху открылась дверь, и вниз по лестнице спустился шериф в сопровождении двух мужчин, которые должны были помочь ему в его работе. Они подошли к мужской камере, и после того, как дверь открыли, в коридор были выведены четверо осужденных. Трое, более сильных, помогали Джорджу Джейкобсу держаться на ногах. Он был самым старым из них, на тот момент ему было почти восемьдесят.

Их увели вверх по лестнице, заперев дверь. Я увидела очертания лица Ричарда у решетки напротив, его настороженные глаза лихорадочно блестели. Дверь наверху снова открылась, и шериф спустился за последним заключенным. Я хотела позвать мать, но голос меня не слушался. Послышался убийственный скрежет ключей, и дверь отворилась, но еще долгое время темный зев камеры оставался пустым. Когда она вышла, жмурясь от света фонаря, то показалась хрупкой и невесомой, как воздух, который она хватала потрескавшимися, кровоточащими губами. На ней была только нижняя сорочка, и мать обхватила себя руками, которые были стерты кандалами до мяса и сухожилий. Кандалы ей снял накануне вечером тот же кузнец, что некогда ее заковал.

Она с трудом шла по коридору, и, когда заглянула в мои глаза, мне не потребовалось слов, чтобы понять, какие чувства она испытывает ко мне и братьям. Ее любовь выражалась в исхудавшем теле: она отказывалась от пищи, должно быть, несколько недель, чтобы нам досталось хоть чуточку больше хлеба. Она продала свое платье за маленький кусочек мяса. Она передавала детям свою порцию воды, чтобы они могли утолить жажду и выжить. Ей не дали остановиться, дотронуться или обнять сыновей и дочь, но она нашла каждого из нас глазами и остановила свой взгляд на каждом в гордом молчании. Все, что мы могли сказать ей о своей любви и печали, было сказано накануне вечером. Ее последними словами, обращенными ко мне и произнесенными, когда камеры погрузились в сон, были: «Смерти нет, коли есть память. Помни меня, Сара. Помни меня, и часть меня будет всегда с тобой».

Проходя мимо, она коснулась пальцем своей груди и протянула его ко мне, рисуя невидимую нить, соединяющую нас, — нить надежды, неразрывности и понимания. Ее сильная воля в последний раз проявилась в том, что она поднялась по лестнице без посторонней помощи, не спотыкаясь и не падая на четвереньки. А потом дверь над нашими головами распахнулась настежь и тут же захлопнулась.

Ослепленную дневным светом, ее бросят на телегу вместе с четырьмя мужчинами. Ее руки будут связаны веревками, и она с трудом удержится на ногах, когда телега резко вывернет из Тюремного переулка на главную улицу. Телега проедет мимо домов судей и присяжных, и толпы народу соберутся на улицах, чтобы посмотреть, как осужденных повезут на запад, в сторону Висельного холма. Телега переедет по Городскому мосту, перекинутому через Северную реку с ее сернистыми водоемами, которые наполняются лишь во время прилива, а затем на развилке, там, где прямо идет Бокс фордская дорога, а южнее отходит Старая дорога, телега поедет вверх по тряской тропинке к подножию Висельного холма. Там посмотреть на казнь соберутся десятки мужчин, женщин и детей из города Салем, деревни Салем и других городов, чтобы души их извлекли урок, очистились и, в конце концов, получили пользу от этого зрелища. Среди собравшихся будут и пасторы, в том числе и самый известный из них — преподобный Коттон Матер.

Сегодня на этом месте растут акации. Но в то время там стоял гигантский дуб с мощными ветвями, которые могли бы выдержать вес двадцати человек, не говоря о горстке исхудалых узников. К стволу дерева приставят лестницу, и шериф, которого все знают, наденет полагающуюся по этому случаю маску, не для того, чтобы скрыть лицо, но как дань установившейся английской традиции. Для сбережения сил он начнет с самого тяжелого по весу и выведет и поставит на лестницу Джона Проктора, а затем Джорджа Берроуза. Наденет петли им на шею и столкнет в никуда. За ними последует Джон Уиллард, а потом Джордж Джейкобс.

Последней будет моя мать. Ее хрупкое, ослабевшее тело, уже готовое к долгожданному освобождению, палач втащит на лестницу за плечи. Завяжет петлей на шее старую веревку и столкнет осужденную в летний ветерок. Небо будет синим и безоблачным, чтобы ничто не мешало Богу смотреть на казнь, чтобы никакие тучи не заслоняли освещающие действо солнечные лучи. Никакого дождя, похожего на пролитые слезы, никакого ветра, посланного в наказание зевакам, стоящим полукружием у дерева в напряженном испуганном ожидании. Сношенные и потрескавшиеся башмаки, сбитые оттого, что много лет топтали землю, упадут с ее ног. Шея вытянется и хрустнет. Ворота жизни закроются и рухнут. Глаза будут что-то искать, борясь с закрывающимися веками. Будут искать и найдут высокую фигуру, стоящую одиноко на пригорке позади толпы. Гигант из Кардифа, как обещал, будет стоять за всех нас, с непокрытой головой, неподвижно, освещаемый меркнущим светом жизни, как стрелка истинного компаса, которая показывает на север, за Салем, в сторону Андовера, и еще дальше, туда, где будет ее вечный дом.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Август — октябрь 1692 года

Мне снится сон, и во сне я в тетином погребе. Я знаю, что это погреб, потому что там холодно и сыро и чувствуется затхлый запах проросших под землей корнеплодов. В бархатно-коричневой темноте видны очертания корзин, которые мы с Маргарет наполняли осенью и которые потом снова опустеют за долгие зимние месяцы. Над головой слышны шаги. Кто-то ходит по общей комнате дядиного дома. Слышны голоса и смех, тихий и неясный, он проникает в погреб, как древесная пыль через половицы. Надо мной жизнь и свет. Но дверь погреба заперта, и у меня в руках лишь крошечный огарок свечи с почти полностью сгоревшим фитилем.

Я громко кричу, но меня никто не слышит. Пинаю ногами земляные стены, но выхода нет. Вслушиваюсь в окружающий меня мрак и различаю какие-то шорохи, похожие на вздохи, доносящиеся из всех закоулков. Они непохожи на суетливое шебуршание мышей или крыс. Звук гораздо мягче и слабее. Но и настойчивее. Так шуршит крылышками жук или трясет панцирем саранча на стебле пшеницы. А может, так шуршат корни, прорывающиеся в погреб сквозь земляные стены? Тонкие, слабые корни, некоторые не толще паутины, ползут к середине погреба, где я сижу. Привлеченные моим теплым учащенным дыханием, они оплетают мои ступни и лодыжки, ладони и запястья. Затем обвиваются длинными завитками, будто заключая в нежные объятия, вокруг моих бедер, талии, груди. Объятия сжимают меня все крепче, мне не высвободиться. Вот они уже достигли моего лица. Свеча замигала и погасла. Я сижу в полутемном погребе, рот заткнут и нем, уши глухи, широко раскрытые глаза слепы. И тут я просыпаюсь. После смерти матери этот сон будет мне сниться снова и снова, и всякий раз я буду просыпаться в камере салемской тюрьмы. И будет идти дождь.