Дочь колдуньи - Кэтлин Кент

Во вторник я проснулась будто от толчка — меня охватила ужасная паника. Всю ночь женщина с больным зубом не переставала пронзительно кричать, отчего мне снились орлы, которые камнем падали с неба на землю. Наступило шестнадцатое августа, и большую часть утра я провела у решетки в разговорах с Ричардом и матерью о мире за пределами наших камер. Мы говорили только о прошлом. О материнском огороде, об обильном урожае, собранном в прошлом году, о громадной индейке, которую Ричард подстрелил прошлой весной. Мать говорила слабым голосом, и несколько раз я просила ее повторить то, что она сказала. Женщины, расположившиеся у стены, сжалились над нами с Томом и ходили по камере, предоставив нам больше времени для разговоров, но вскоре нам пришлось уступить им место и вернуться на середину камеры.

Вдруг мимо нас к отхожему месту прошмыгнула Мэри Лейси, и охватившее меня чувство беспомощности обратилось в ярость. Мэри была нашей соседкой по Андоверу, но это не помешало ей ложно обвинить мою мать, пытаясь спасти собственную жизнь. Она украдкой бросила на меня взгляд, и я вспомнила, как она таращила глаза, свесившись с надгробного камня на сельском кладбище, когда Мерси Уильямс держала меня цепкой хваткой и говорила, что сожжет меня живьем в моей собственной постели.

Я бросилась к ней и толкнула с такой силой, что повалила на пол. Она попыталась подняться, цепляясь за сидящих рядом женщин, чем только вызвала у них негодование. Никто не стал помогать ей и ругать меня. Более того, у некоторых глаза засветились радостью. Мэри оправила юбку и, не глядя мне в лицо, пошла прочь. Том положил руку мне на плечо, но я ее стряхнула, ибо была готова разрыдаться от мучивших меня воспоминаний, и сейчас его утешение не могло помочь.

Я задержала дыхание, чтобы замедлить биение сердца, но всем телом ощущала, как оно продолжало учащенно биться. В висках стучало, глаза дергались в такт пылинкам, кружащимся в воздухе, как мухи-подёнки в полосках солнечного света. Я посмотрела на женщин, сидящих и стоящих вокруг меня с полураскрытым ртом и вялыми конечностями, и меня охватил гнев. Почему им не хватает воли подняться и взбунтоваться? Замыслить побег или по меньшей мере выдвинуть требования нашим тюремщикам? Где возмущение, гнев и ярость?

Когда в полдень пришел отец и принес еды, я почти не слышала его обещаний навещать нас каждый день, пока для матери не наступит последний день. Из-за тревог я совершенно забыла о тех словах, которые просил ему передать доктор Эймс, и пройдет еще несколько дней, прежде чем я их вспомню. Я схватила отца за руки и, шепча ему на ухо, умоляла спасти мать. Увести ее и нас отсюда. Говорила, что готова работать денно и нощно, обходиться без пищи и даже согласна пройти голой сквозь пустыню, лишь бы он что-нибудь сделал. Когда он наконец посмотрел мне в глаза, мне послышался звук захлопываемой книги. Великой книги, в которой звучными словами описана вся жизнь. Верхняя обложка поднимается и ложится в сторону, и страницы начинают шептать: «А потом, а потом, а потом…» А потом как раз в середине книги страницы, шурша, тяжелыми волнами обрушиваются на нижнюю обложку, пока не раздастся последнее, непроизнесенное, «нет».

После ухода отца я неподвижно стояла посреди тюремной камеры, как стержень в солнечных часах, застывшая и несгибаемая, утратившая способность участвовать в течении жизни. Дневной свет проник сквозь окошки и на короткое время осветил камеру. Я с ужасом смотрела, как меняется моя тень, когда свет сначала становится ярче, а потом меркнет, и ночь заполняет наше убогое жилище. Я продолжала так стоять, даже когда на смену солнцу, скрывшемуся на западе за линию горизонта, пришла луна.

Среда ничем не отличалась от вторника. Точно так же выносили отхожие ведра, пришел и ушел отец, принесший немного еды, чтобы хоть чем-то наполнить наши желудки, а также новость, что Эндрю идет на поправку и к нему возвращаются силы. Но ни преподобный Дейн, ни доктор Эймс не появлялись. Не появлялась и жена шерифа. Приходили лишь родственники заключенных. В этот день новых несчастных не допрашивали, не заковывали в кандалы и не приводили в камеру. Голос салемского молитвенного дома затих. Словно время в тюремных камерах замедлилось по сравнению со временем за пределами холодных и мокрых стен темницы. Как маленькие зубчики внутри большой шестеренки, мы опережали внешний мир в гонке к вечному забвению. И как я ни старалась остановить ход времени, зажмуривая глаза, замедляя движения тела или отгоняя от себя сон, день неуклонно клонился к вечеру и спустя последние мгновения незаметно стал четвергом.

Я проснулась, свернувшаяся калачиком под боком у Тома, и долго лежала, притулившись к его теплому телу и прижав руки к груди. Вокруг меня слышались звуки просыпающихся и встающих женщин, но я закрыла глаза и попыталась снова заснуть. Однако мое сознание уже работало. Какая-то женщина рядом со мной читала «Отче наш», и я в уме повторяла за ней знакомые слова. Мне пришло в голову, что эта женщина, которая во время молитвы не сбилась ни разу, наверное, могла прочитать ее суду точно так же, без запинки, чтобы доказать свою невиновность, поскольку общеизвестно, что продавшие дьяволу свою душу не могут произнести слова молитвы, не перепутав их. Хотя и этот аргумент не будет приниматься судом в расчет. Ибо, когда бывший пастор деревни Салем, преподобный Джордж Берроуз, прочтет ту же молитву уверенно и без запинок, стоя с петлей на шее, Коттон Матер важно объявит, что «диавол часто является в образе ангела света». Джорджа Берроуза повесят в то же утро, что и мою мать.

Вслед за женщиной и я попыталась настроить свои мысли на молитву. Мне хотелось верить, что мою мать ожидает то же, что, по рассказам пастора в молитвенном доме, ожидало всех святых после смерти. Правда, мою мать отлучили от церкви как ведьму, отняв надежду на спасение, если перед смертью она не признает своей вины. Церковь считала, что никакого рая для нее не будет, а будет лишь огонь вечных мук. Но никакой ведьмой она не была, так же как и я. Так где уготовано место ей, пойманной между Царствием Небесным и муками ада? Я закрыла глаза, но не увидела ничего, кроме черноты, в которой беспорядочно кружились бледные, неясные тени. Неужели это то, что будет ждать ее после смерти? А быть может, смерть похожа на сон, когда осознание места и смысла приходит только тогда, когда находишься во власти отрывочных сновидений? Я содрогнулась и открыла глаза. Мысль о существовании в темном тумане, длящемся вне дней, лет и веков, была невыносима.

Звук чьих-то шагов, спокойно спускающихся по лестнице, нарушил тишину раннего утра, вскоре кто-то у решетки выглянул в коридор и шепотом сообщил: «Это жена шерифа. Пришла на день раньше». Мы услышали, как две пары ног направились в конец коридора, к камере смертниц, и вскоре тот же голос объявил: «Она вошла в камеру».

Я быстро поднялась, отыскала свободное место у решетки и стала ждать, когда она выйдет. В коридоре я видела, как шериф с фонарем в руках нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Довольно быстро хозяйка Корвин вышла из камеры, держа что-то в руках. Прошла по коридору и остановилась, увидев мое прижатое к прутьям лицо.

— Сегодня у тебя будет что поесть, — сказала она.

Я посмотрела вниз и увидела у нее в руках платье, испачканное грязью тюремной камеры. Оно было на матери в день ареста. В смятении я посмотрела на жену шерифа, но она уже поднималась по лестнице следом за своим мужем. Незадолго до полудня шериф просунул через прутья решетки сначала Ричарду, а потом мне небольшую буханку хлеба и кусок солонины. Это все, что можно было выручить за платье матери. Я сидела с половиной буханки в руках и раскачивалась взад-вперед, пока слезы не размягчили хлеб, чтобы его можно было есть.

Приговоренных вешают рано. Еще до рассвета шериф должен спуститься вниз и, держа перед собой свой тусклый фонарь, прочесть вслух смертный приговор и огласить имена тех, кто должен умереть в этот день.

В пятницу девятнадцатого августа тем, кто ждал своей участи в бессонных камерах, были объявлены пять имен: Джон Проктор, Джон Уиллард, Джордж Джейкобс, преподобный Берроуз и Марта Кэрриер. В семь утра их выведут из тюрьмы и на телегах отвезут на Висельный холм.

Накануне вечером несколько одетых в черное пасторов из Салема и окружающих деревень пришли просить у заключенных полного и честного признания вины. Однако ни один из осужденных не отказался от своего заявления о невиновности. Маргарет Джейкобс, внучка Джорджа Джейкобса, стояла рядом со мной у решетки и молила о прощении своего деда и Джорджа Берроуза, которых она обвинила в ведовстве на судебном процессе. Преподобный Берроуз — человек, обладающий сверхъестественной силой и переживший нескольких жен, который одной рукой держал семифунтовое кремневое ружье как пистолет и мог поднять целую бочку с сидром, человек, который вопреки обычаям проповедовал бездушным индейцам, — простил Маргарет с нежностью и благородством. Его голос, низкий и сильный, который был слышен на необъятных просторах дикой природы, перекрыл голоса других пасторов, и их пресные молитвы о вечных муках утонули в его трубных молитвах о прощении.