Вербалайзер (сборник) - Андрей Коржевский

Солнце стояло еще высоко. Лето – не осень.

…Ближе к утру, когда Марина уже уснула, дыша неощутимо и сладостно на Григорьевой груди, он – Гришка, Григорий Андреевич – не спал. Чтобы чувствовать то, что чувствовал он теперь, нужно было прожить жизнь. Он ее прожил. Теперь – теперь начиналась новая. Как и положено жизни, начиналась она с любви.

Он прожил жизнь, не отвергая ни похоть плоти, ни гордость очей, ни гордость житейскую, не думая о смирении и Вести Благой, к смирению зовущей. Теперь – теперь он смирился, так и не отвергнув ни того, ни другого, ни третьего. Только теперь, теперь, да – теперь гордиться было чем: она – его, а он – ее . Гордость его и была смирением, а смирение – гордостью.

Вот в чем было его смирение. Он признался себе, что искренне верит – есть Бог, и есть любовь. Что Бог внутри него самого и есть любовь. Так. А грехи… Ну что же. Пусть будут и они. Содеянные до любви, грехи – любви не помеха. Любовь – это когда есть кому покаяться в грехах и быть прощенным, и возлюбленным, принятым. Любовь не боится греха. Она ничего не боится, ибо всемогуща и всепрощающа. Как Бог.

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Любовь.

Так.

(Кстати говоря, если вам интересно, что будет дальше с этими людьми, то дальше – только будет еще. Мне тоже интересно.)

Вербалайзер

Наследственность

Большое спасибо Мичурину за выращенный им «пепин-шафран», хотя, на мой вкус, «штрифель» лучше («штрейфлинг» – я не выговариваю, и никто не выговаривает). Трофиму Денисовичу Лысенко я особо признателен за не созданное под его очумелым руководством биологическое сверхоружие, хотя кто его знает – птичий грипп вкупе с атипичной пневмонией настораживают как-то. Многолетняя пшеница у него тоже не задалась, а мичуринские розы упорно не приживаются до сих пор севернее Крыма. Были, в общем, неудачи у корифеев. А почему – не знали они законов Менделя (Мендель Крик здесь ни при чем, он тихо занимался-таки себе извозом в Одессе, прошу учесть). Мичурин – тот, говорят, чтение книг научных не жаловал, предпочитая опытным путем переносить сады с места на место и выяснять таким образом, отчего, в конце концов, персики не цветут под Тамбовом. Трофим Денисыч про Менделя знал, но не верил, предполагая, что воспитательная работа со злаковыми культурами намного продуктивнее – раз уж их сажают, то должны они совершенствоваться, едри их в корень. Так, во всяком случае, учил его старший научный товарищ Сталин, экспериментировавший с посадками высших позвоночных в зоне вечной мерзлоты. Но знание – сила, как известно, особенно с течением времени, и меня, например, никто не подвергнет обструкции, если я точно укажу, какие у меня наследственные признаки от дедушки по матери, а какие от бабушки по отцу, раз установлено, что бабушка – мать его.

Достоинства и недостатки предков распределяются в потомстве, по Менделю и вейсманистам-морганистам, упорядоченно. И несправедливо. Мне от дедушки Ивана Федоровича досталась способность к стихосложению, а двум двоюродным братьям – дальтонизм. Дед мог довести таксиста до кондрашки, требуя остановиться у вон того красного забора, которого водила, натурально, в упор не видел, поскольку искомый забор был густо-зеленым, а я, спасибо дедушке за подарок, топал младенческими ногами в башмачках цвета лягушачьей кожи, поскольку они приобретались как ярко-красные. Кузен Игорь, большой теперь медицинский начальник, мечтал приносить людям счастье с помощью скальпеля и трепана, но как только выяснилось, что в разъятом теле он все причиндалы видит монохромно, ему был избран путь наверх с поста участкового терапевта. Или вот полюбил я отчаянно на пятом десятке сборную солянку, а в ней и батюшка мой тоже не чаял души.

Многим меня унаследила бабушка Мария Алексеевна, в девичестве Журова, а по родственной кличке – Муся. В годы страстной борьбы с космополитизмом ее выкинули из трамвая у Казанского вокзала как несомненную жидовку, хотя происходила она из купцов-староверов Морозовых, но справки об этом на лице не носила, предпочитая гордиться пролетарьянством своего отца – тот при царском режиме чинил паровозы и был похож на спившегося Репина. Бабушка горбоносостью и ехидным ленинским прищуром заставляла окружающих подозревать ее в тайном безостановочном поедании кошерной мацы и личном знакомстве с Голдой Меир, что на самом деле являлось привилегией Полины Жемчужиной, в девичестве Перл. В результате трамвайного инцидента Муся запретила моему папе жениться на одной славной девушке, а я лишился еврейской мамы, не учил Тору и не ношу пейсы. Правда, злопыхатели и доброжелатели утверждают, что мне бы шло. Я не спорю – почему нет?

Доведись мне писать бабушкину характеристику, непременно указал бы, что базовым ее свойством был странный дефект зрения – она не видела препятствий, ни в общежитейском смысле, ни в сугубо предметном. Желая уснуть, она просила сделать телевизор погромче, а отсутствие кваса в палатке вполне могло стоить места начальнику райпродторга. Пару раз в неделю Муся сшибала локтем чашку с чаем, потянувшись за сахарницей. Регулярные переломы ног, рук, ключиц и падения лбом в лед тротуара сделали бы честь матерому горнолыжнику. Дважды она портила свежебеленые потолки квартиры жившего этажом ниже семейства Шнеерсон – роняла аквариум, может быть, вспоминая злополучный антисемитский трамвай. Высший балл по бытовому травматизму был получен Мусей за падение в трехметровый подвал сквозь торчащие из стен крюки, обошедшееся несложным переломом лодыжки. Еще она была злостной энтузиастической семейной скандалисткой, любила почитать, вздремнуть и почему-то президента Кеннеди. Хранила в своем шкафу газеты с сообщениями о смерти Сталина – опять-таки, видимо, не в силах простить тирану незаслуженной трамвайной неприятности.

И что вы себе думаете? Едва выпраставшись из пеленок-манежей-колясок, я начал подвергать жуткой опасности различные детали своего организма и весь его целиком. Добродетельная шестнадцатилетняя тетка со своей подругой, развлекая дите в меру разумения, влындили мне по лбу качельной доской. Понесенный неокрепшими еще костями черепа урон выразился в том, что, сперев бабушкину длинную железную шпильку для закалывания пучка седых волос на затылке, я незамедлительно вогнал ее в электророзетку. Детско-юношеские вывихи лодыжек, свернутые коленные чашечки и выбитую по итогам прыжка с десятиметровой вышки в бассейн челюсть я пропускаю. В шестнадцать лет, спускаясь по одной истертой сапогами революционеров лестнице в Замоскворечье, я упал, выставив локоть, и кость плеча перешла в область ключицы. Из лечебницы, где мне вправили руку, ласково сообщив о разрыве суставной сумки и связок, я сбежал, потому что предложенный гипс в преддверии последнего звонка и выпускного вечера никак меня не прельстил. Две недели кисть левой моей руки была чуть ниже левого же колена. Через два года я повторил сказочный трюк, пропутешествовав кувырком с входной лестницы Эрмитажа; в зимнем антураже взвихрения снежной пыли, подсвеченные желто-розовым солнцем со стороны Невы, и мое распростертое на сером льдистом граните тело были очень эффектны. Не менее эффектны были разных оттенков обильные синие пятна на мягких тканях. Чуть позже недовольное отсутствием заботы левое плечо чуть не утопило меня в речке Яхроме, куда я занырнул с мостков и сразу вспомнил о Чапаеве. Путешествие на спине по катку тротуара улицы Радио вплоть до поворота на Доброслободскую и падение из троллейбуса у Красных Ворот, заставившее Лермонтова оглянуться с постамента, – это далеко не все проделанные мной цукахары и двойные аксели.

Но до поры я обходился без переломов, – если они и были, их никто не фиксировал, шляться по поликлиникам я не люблю. В середине августа 92-го года рачительная моя жена сочла полезным для меня занятием сбор слив методом их аккуратного срывания с веток, а не трясения ствола, которое я считал вполне себя зарекомендовавшим. Пришлось покориться и лезть на стремянку, не ожидавшую в свои сто лет такого насилия. Она вильнула боковинами из прочного еще бруса, как, уходя, виляет бедрами девица, обозлившаяся ввиду обнаруженной неплатежеспособности кавалера. Открыв глаза и попытавшись вдохнуть запах придавленной морковной ботвы, я начал беспредметный диалог:

– Похоже, я ребро сломал.

– Стремянку ты сломал, а не ребро.

– Точно сломал.

– Ты бы тогда вздохнуть не мог.

– Так я и не могу.

– Ну ты же дышишь.

Прошло десять лет, и жена помогала мне по-быстренькому пройти диспансеризацию в своей медицинской конторе. Тетка-рентгенолог, обозревавшая мое нутро в прямом эфире на огромном экране, поинтересовалась вдруг: «А когда это вы так сильно ломали два ребра справа?» Жена смущенно опустила очи долу, – подумав, наверняка, что таких хороших стремянок больше не делают.