Вот жизнь моя. Фейсбучный роман - Сергей Чупринин

Зависнув в размышлении над рукописью, очень свежей, артистически изящной и, как говорят, питательной, но доступной, безусловно, не всякому восприятию и, значит, не имеющей перспективы в сколько-нибудь широкой читательской среде, нет-нет да и вспомню, как на читательской конференции в районной библиотеке спросил: «Так какая же литература вам все-таки нужна?»

И услышал в ответ: «Такая, чтобы цепляла, но не грузила»[543].

Надо ли переводить эти слова на нормативный литературный язык?

И надо ли к ним прислушиваться?

Вроде бы надо. И не исключено даже, хотя вряд ли, что именно тогда к нам вернутся читатели и счастье придет. Но унаследованное представление о том, что такое настоящая литература, сильнее минутного соблазна. Оно… все одно что привычка. А, напомню, привычка свыше нам дана: замена счастию она.

Так что – и эту трудную рукопись в печать. Пусть грузит тех, кто, как и мои товарищи по редакции, поверил, что душа обязана трудиться. В конце концов, Господь не посылает нам испытания, какое было бы нам не по силам.

Мария Степанова, Настя Строкина, Иван Волков, Данил Файзов, да и другие поэты, прошедшие сквозь наш с Татьяной Александровной Бек семинар в Литературном институте, наверняка помнят, как я бранился, когда кто-то из студентов свое новое стихотворение начинал читать по бумажке.

«Если вы собственные стихи не в силах запомнить, – говорил я обычно, – то отчего же надеетесь, что их запомнят другие, ни в чем не повинные люди?»

Я, признаться, и сейчас так думаю. Хотя и отношусь с пониманием к тому, что поэты, даже и многоопытные, читают себя, конечно, по памяти, а книжку или блокнотик – на всякий случай – все-таки в руках держат.

Но вот 2007 год. Апрель. Белла Ахмадулина отмечает свой юбилей в Музее изобразительных искусств имени Пушкина. В зале полумрак. И только неброский луч высвечивает прекрасное в своей измученности лицо поэта[544].

Белла Ахатовна читает. Часа два, как мне запомнилось. Без перерыва. И никакой книги в руках нет. А ведь стихи у нее, все знают, обычно не короткие.

Иногда, конечно, запинается. И тут, опережая Бориса Асафовича Мессерера, он-то всегда наготове, ей обязательно подсказывают из зала.

Может ли признание у стихов быть большим?

2000-е, самое начало. Андрей Андреевич Вознесенский чувствует себя уже неважно. Совсем неважно. Ходит с трудом, а главное – голос почти потерял. Если и говорит, то на ультразвуке, и помню, мы вместе участвовали в одной из телепередач, звукоинженеры часа полтора настраивали аппаратуру, чтобы до слушателей хоть что-то долетело.

А тут звонит мне из Дома литераторов Наталья Алексеевна Познанская, заботница о всех русских и нерусских писателях, прежде всего хороших. С предложением провести вечер Вознесенского.

В Малом зале.

«Почему же в Малом?» Эта идея мне кажется как-то даже и обидной для поэта, что Лужники в горсти держать привык. Но Наталья Алексеевна объясняет, что Андрей Андреевич чувствует себя неважно и… Словом, все понятно, и я всё понимаю, когда перед началом вечера меня просят провести его покороче и к Вознесенскому микрофон особенно не подталкивать.

Ну, с Богом! Андрей Андреевич читает. Читает совсем новое, и даже я, сидящий рядом, разбираю лишь часть строк, выговариваемых вот именно что на ультразвуке.

Как быть? Гляжу в зал, а там, в первых, по крайней мере, рядах поэты. Одни поэты. Даже Юнна Петровна Мориц, которая, помню, ходить по чужим вечерам не большая охотница. Цеховое, знаете ли, братство. И я, чтобы Андрей Андреевич хоть немного передохнул, их выпускаю к микрофону. Как они говорили, как на память читали особенно ими любимые стихи Вознесенского!

Э, думаю и снова прошу Андрея Андреевича почитать. И голос у него, слышу, уже откуда-то взялся – слабенький, конечно, но голос. Понятно, что не сворачивать надо вечер, как меня просили, а совсем наоборот – разворачивать. Так что снова зову поэтов, одного за другим, к микрофону, а на финал опять Вознесенского.

И читает он, прощаясь и совсем почти как в молодости, только то, что вошло уже в классику. Вплоть до «Ты меня на рассвете разбудишь…», от которого у меня, сколько бы ни слушал, сердце колет.

Две морали.

Первая – канифоль потребна не только смычку музыканта.

И вторая – любите, современники, своих поэтов, просто любите – и все у вас с ними получится.

Имейл имейлом, но со времен старого, еще при Твардовском, «Нового мира» закрепилась норма, согласно которой «свой», любимый и постоянный автор рукопись в редакцию приносит непременно ножками и первым делом идет в отдел, к «своему» редактору. И уж только после того, как «текст сдан – текст принят», можно заглянуть в главную редакцию, что называется, пообщаться.

Не то чтобы это было обязательным, но норма именно такова. И вот – начало лета 2008 года, когда ко мне в кабинет вбегают: «Вознесенский приехал!..» Тороплюсь навстречу и вижу, по длинному-длинному нашему коридору, уже из комнаты, занятой Ольгой Ермолаевой, что ведает в «Знамени» стихами, действительно движется Андрей Андреевич. С ужасом вспоминаю, что редакция квартирует на высоконьком втором этаже и, разумеется, без лифта. Говорю: «Ну, зачем же вам было трудиться?.. Могли бы и по-соседски занести…» (тут важно знать, что наши с Вознесенским дачи в Переделкине разделены лишь забором, и не часто, но мне случалось захаживать к ним с Зоей Борисовной по какому-нибудь срочному делу).

Андрей Андреевич только светло улыбается и шелестит, что ему-де в редакцию приходить всегда в радость.

Смотрим распечатку, а она буквально усеяна поправками и пометками. Одна строка перечеркнута, другая вписана, слова заменены, ну и так далее. А поскольку пальцы у Вознесенского слушались тогда уже не очень, то разобраться мудрено – хоть вдвоем смотрим, хоть уже втроем, с Ольгой Юрьевной. Словом, мучение, и тут Андрей Андреевич досадливо шелестит: «Лучше к машинистке». И действительно, только наша наборщица Наталья Васильевна, которую мы по старинке зовем машинисткой, способна совладать с писательскими почеркушками. Но тут и ей не все сразу удалось, так что сверку, и он опять усеивал ее поправками, мы читали уже у Андрея Андреевича под навесиком на дачном участке.

Эта подборка – «Нельзя не ждя» (2008, № 8) стала для Вознесенского в «Знамени» последней. Стихи в ней, понятно, разные, но есть и пробирающие:

Вижу скудный лесвозле Болшева…Дай секунду мне безобезболивающего!

Бог ли, бес ли,не надо большего,хоть секундочку безобезболивающего!

Всех, кто в 2006 году прилетел из Москвы в Баку на Фестиваль русской книги, сразу же из аэропорта повезли на Аллею шахидов. Возложить венки, заранее приготовленные, постоять в скорбном молчании у могил – и жертв наведения конституционного порядка в Баку 19–20 января 1990 года, и тех, кто погиб на войне в Карабахе.

Тень войны, беспощадного противостояния двух народов и дальше шла за нами по следу. Нет, не на парадных церемониях, не на встречах с читателями и, уж конечно, не на приеме у Ильхама Алиева – человек, как мне показалось, европейски образованный, он говорил исключительно о сотрудничестве в сфере культуры.

А вот случайные попутчики в автобусе, что вез нас в Шамаху или соседи за банкетными столами о войне вспоминали непременно. И в гостиничном номере каждого из нас ждала стопочка книг, листовок и журналов об израненном Карабахе.

Наконец, финал – праздничный вечер в прекрасном беломраморно-хрустально-зеркальном зале Бакинской филармонии. В партере и ложах – знатные люди Азербайджана и их спутницы, все в жемчугах, бриллиантах, вечерних платьях. На сцене только поэты из всех (почти всех!) бывших советских республик, артисты, медийно опознаваемые лица. И принимают их овациями, в том числе Сергея Никитина[545], этот концерт замыкавшего. Одна песня – бурные аплодисменты, другая… Пока Сергей Яковлевич не говорит: «А на прощанье – песня, которую во имя мира и взаимопонимания народов написал Булат Окуджава, сын грузина и армянки…».

Спел – кажется, «Виноградную косточку в теплую землю зарою…». И тишина в зале, только редкие хлопки не всё сразу понявших гостей фестиваля.

А в фойе, куда я, чуть припоздав, вышел, вижу: Никитина уже взяли в плотное кольцо несколько женщин в черном (и откуда они на празднике вдруг появились?), что-то ему кричат, руки вздымают…

Не знаю, чем бы это могло кончиться. Но вмешались секьюрити…

А вот лето 2008 года. Киев – единственный в своем роде, несравненный город, в котором, наверное, так удобно жить.

Мы с Олегом Григорьевичем Чухонцевым и Инной Булкиной[546] ужинаем в одном из ресторанчиков на Подоле. И вдруг шум, гам, тарарам, все выбегают, мы тоже – а по улице идут танки! Бронетранспортеры!.. Оказалось, что вся эта военная техника, я в ней не разбираюсь, в течение нескольких вечеров величественно и без видимой цели блуждала по центральным улицам великого города, что на языке украинских военных называлось репетицией парада.