Жизнь Рембо - Грэм Робб

Комната была на верхнем этаже. Позади дома на восток в направлении Айлингтона тянулись сараи, земельные наделы и почерневшие от сажи стены, прерываемые ничьей землей Agar Town (городка Агар). Ague Town («Городок споров»), как его часто называли, недавно скатился от убожества до разорения железным кольцом Центральной и Северной железных дорог. Живописный лоскуток деревни Сент-Панкрас упорствовал, как старый арендатор. По соседству Королевский ветеринарный колледж сохранял последний клочок зеленой травы.

Хоуленд-стрит имела свою долю художников и деклассированных элементов. Это был район бесцеремонных уличных торговцев, тряпичников и сборщиков бутылок, продавцов птиц и ростовщиков. Тон Верлена в письмах звучал радостно, но, очевидно, он проводил там не так уж и много времени.

«Очень веселый квартал. Можно подумать, что ты в Брюсселе. Он за Кингс-Кросс, недалеко от Хайгейт-Виллидж. Сельская местность к северо-западу [Хэмпстедская пустошь] достойна восхищения. Я часто хожу туда, когда не бываю в читальном зале Британского музея»[452].

Они мудро решили не дожидаться, когда их английский станет свободным, и рекламировали свои услуги на французском языке. Верлен утверждал, что разместил пятнадцать объявлений в трех газетах, но исследователи Энид Старки, В. П. Андервуд и автор этой книги обнаружили только два:

«LEQONS de Frangais, Latin, Littérature, en frangais, par deux Gentlemen Parisiens; prix modérés. – Verlaine, 8, Great College-st, Camden-town.

(«УРОКИ французского, латыни, литературы на французском языке дают два джентльмена-парижанина; цены умеренные. Верлен, дом № 8, Грейт-Колледж-стрит, Кэмден-Таун.

Поскольку, наверное, спрос на уроки латыни на французском языке был невелик, они переработали объявление, опустив «умеренные цены», и обращались уже к взыскательным читателям «Телеграф»:

«LEÇONS de FRANÇAIS, en frangais – perfection, finesses – par deux Gentlemen parisiens. – Verlaine, 8, Great College-street, Camden Town».

(«УРОКИ ФРАНЦУЗСКОГО на французском – совершенствование и тонкости – дают два джентльмена-парижанина. – Верлен, дом № 8, Грейт-Колледж-стрит, Кэмден-Таун.

Вскоре неизвестный студент, изучающий французское стихосложение, каждый день пробирался вверх по Грейт-Колледж-стрит мимо тачек и ослов, собак и мальчишек к дому № 8, где два довольно потрепанных «джентльмена-парижанина» – один из которых приехал из Шарлевиля – ждали, чтобы посвятить его в тайны французской поэзии. Рембо и Верлен давали уроки совместно. Верительные грамоты последнего были представлены в виде одной из книг его стихов. С большим опозданием он просил Лепеллетье прислать ему копию из Парижа: «Это для уроков литературы a poët (поэту). Это лучшая рекомендация, которую ты можешь дать маньякам, которые раскошеливаются на полфунта (12 с половиной франков) за урок стихосложения и поэтических «приемов».

Фантазии о путешествии во времени – верный признак ненадежности историка, но трудно не желать перенестись в Кэмден-Таун в июнь 1873 года с десятишиллинговым блокнотом и магнитофоном. Рембо преподавал французское стихосложение в то время, когда он сам, казалось, вообще оставил поэзию. Его произведение «Одно лето в аду», задуманное им в ту пору, потрескивает как фейерверк из литературных стилей от Книги Исаии до викторианского сенсационного романа ужасов, и семь стихотворений, которые содержатся в нем, так несовершенно сложены, или разложены, что могли бы служить неизвестному студенту упражнениями по выискиванию умышленных ошибок.

Рембо явно наслаждался точными упрощениями, которые влекло за собой преподавание – снижение творческой деятельности до ее объективных составляющих. Как только умение усвоено, оно лишается тайны, и от него либо отказываются, либо эксплуатируют. С этой точки зрения, окончательный отказ от поэзии был бы логическим торжеством здравого смысла над принятием желаемого за действительное.

Цель уроков была сугубо практической: оплатить табак и аренду комнаты, «убить скуку» и для Рембо создать обязательства, которые могли бы покрепче привязать Верлена к Англии. Рембо объявил войну «лености». Еще бывали случайные экскурсии – государственный визит шаха Персии, французские пьесы в Вест-Энде. Однако вскоре письма Верлена все больше начинают походить на жалобы школьника, которого постоянно оставляют после уроков: «За последние два месяца я не занимался ничем, кроме английского языка (грамматика и разговорная речь). Это начинает действовать мне на нервы».

Когда Рембо допрашивали в бельгийской полиции месяц спустя, он жаловался на то, что с Верленом стало «невозможно жить». Он не только бездельничал, он еще и дурно вел себя «с людьми нашего круга». Это, вероятно, намек на то, что он сильно пил. Верлен легко привык к джину и прохладному элю и редко бывал трезвым. Поскольку все их лондонские друзья были без гроша в кармане, они, как правило, встречались с ними не в пабе, а в частных домах, где возможности для конфузов были нескончаемыми.

Но когда Рембо сказал полиции, что их внезапный отъезд из Лондона, должно быть, произвел «неблагоприятное впечатление на наших друзей», он намекал на нечто еще более дискредитирующее, чем пьянство. Скверные слухи ходили по Французскому кварталу. Однажды к Камилю Барреру пришел в слезах Верлен: «Говорят, что я – педераст, но я – нет! Я – нет!»[453] Неизбежно, эти слухи дошли до ушей международного шпионажа и, сдобренные пикантными подробностями и горстью орфографических ошибок, были переданы в Париж:

«Странная связь существует между… месье Верленом и молодым человеком, который часто ездит в Шарлевиль, где у него есть семья, и который при Коммуне служил в регулярных парижских войсках: юным Raimbault»[454].

Впрочем, не только соглядатаи полагали, что их необычные отношения могут быть не только незаконными, но и разрушительными. Гомосексуальные выходки в доме номер 8 были отождествлены с главной причиной надвигающейся катастрофы. Если бы миссис Смит допросили вовремя, она бы вспомнила, что слышала звуки драки и сдавленные крики, доносящиеся с верхнего этажа. Если бы она заглянула в замочную скважину, она бы увидела, как ее два парижских джентльмена пытаются побить друг друга свернутыми полотенцами. Полотенца эти были обернуты вокруг лезвий длинных ножей так, что торчали только кончики, предотвращая, таким образом, смертельный исход или тяжелые травмы. Как только «дуэлянты» получали незначительные увечья, они убирали свое оружие и шли в паб[455].

Увиденное через замочную скважину почти всегда окружено постыдной тайной. Поножовщина была как бы предохранительным клапаном, и, вероятно, ее следует рассматривать скорее как спорт, а не преступное насилие. Эти прискорбные отношения в любом случае не были тем, что следовало бы скрывать от хозяйки.

Реальный ущерб был нанесен таланту Рембо постоянным состоянием кризиса. В интервью 1938 года Камиль Баррер вспоминал, что Рембо и Верлен «постоянно ссорились». Стихотворение в прозе Рембо Vagabonds («Бродяги»), в котором Верлен позже узнал себя[456], изображает забавно садистскую картину жизни в съемной комнате. Круг разорванного синтаксиса и непредсказуемой лексики является ярким изображением ловкости Рембо в обращении с ножом:

«Жалкий брат! Какими ужасными ночными бденьями был я ему обязан!

Я не отдавался с пылкостью этой затее. Я забавлялся его недугом. По моей вине мы вернемся к изгнанью и рабству. Он полагал, что я – само невезенье, что я чрезмерно и странно наивен, и приводил свои доводы, вызывающие беспокойство.

Насмешливо я возражал ему, этому сатанинскому доктору, и в конце концов удалялся ко сну. За равниной, пересеченной звуками редкостной музыки[457], я создавал фантомы грядущего великолепия ночи.

После этой забавы, имеющей гигиенический привкус, я растягивался на соломенном тюфяке. И чуть ли не каждую ночь, едва засыпал я, как бедный мой брат с загнивающим ртом и вырванными глазами – таким воображал он себя! как бедный мой брат поднимался и тащил меня в зал, горланя о своих сновиденьях, полных идиотской печали.

Я в самом деле со всею искренностью обязался вернуть его к первоначальному его состоянию, когда сыном Солнца он был и мы вместе бродили, подкрепляясь пещерным вином и сухарями дорог, в то время как я торопился найти место и формулу».

Жизнь с Верленом предоставляла Рембо великолепный материал для его поэзии. Для того, кто большую часть своей жизни провел в одиночестве, он явно наслаждается любительским драматизмом человеческих отношений: трюками эмоционального доверия и самообмана, унижений, принимаемых с благодарностью и благочестиво прощенных.

В разделе «Одного лета в аду» под названием «Бред» верленовская «Неразумная дева» повествует о своей жизни в аду с «Инфернальным супругом» – это не документальный фильм из жизни людей, но этому повествованию не хватало бы его жестокой основательности, если бы Рембо никогда не жил с Верленом. Отголоски стихов Верлена, разговоры и события достаточно узнаваемы, чтобы сделать опубликованный текст весьма компрометирующим документом.