Жизнь Рембо - Грэм Робб

Театрально неестественные отношения Рембо с Верленом давали ему возможность выслушивать различных персонажей. Это может объяснить, почему проект «евангелия» был оставлен. Вместо того чтобы использовать Иисуса как персону, почему бы не воспользоваться самим собой или, вернее, теневым образом самого себя, который уже вошел в историю литературы? Если «я» может быть «кем-то другим», то почему бы не Артюром Рембо, который был теперь одним из легендарных представителей парижской богемы, – заносчивый крестьянин-поэт, метко охарактеризованный как «сатана среди докторов»? Как те, кто слушал его леденящие кровь рассказы в кафе Парижа и Шарлевиля, читатели были бы вполне готовы избавиться от своего недоверия.

Завершив свои новые стихи под безжалостным надзором Рембо, Верлен решил перебраться через Ла-Манш и организовать мирные переговоры с Матильдой в Бельгии. В Париже, как он справедливо заподозрил, его имя было испачкано в грязи, к тому же после смерти Наполеона III в январе коммунаров уничтожали с большим энтузиазмом, чем когда-либо. Втайне он надеялся оторвать Матильду от родителей и начать новую жизнь без Рембо.

В течение нескольких дней подряд Верлен отвозил свой чемодан до вокзала Виктории, а затем, непонятно почему, возвращался на Хоуленд-стрит[437].

3 апреля он вернулся на вокзал Виктория, но на этот раз попал на поезд до порта Ньюхейвен и следующим утром сел на паром до Дьепа. Ожидая на палубе отшвартовки, он услышал разговор двух мужчин о коммунарах и тюремных камерах. В панике он сошел с парома, успел на поезд до Дувра и взошел на борт Comtesse de Flandre («Графини Фландрии»), которая отправлялась в Остенде. Несколько дней спустя он был в Бельгийских Арденнах в 40 километрах к востоку от Шарлевиля, в Жонвилле, в доме своей тетки.

Верлен, возможно, был тревожным и нерешительным, но ко всему прочему он был еще и наблюдателен. Парижская префектура получала высокоточные донесения от своих лондонских агентов:

«4 апреля 1873 года: Верлен, бывший служащий Hôtel de Ville до и во время Коммуны, друг Вермерша, Andrieux [sic] и Co. … вчера уехал из Парижа по семейным делам.

8 апреля 1873 года: Верлен… член Club des Études Sociales (Клуба социальных исследований), вернулся в Париж после того, как подозрительно ездил на вокзал Виктории и делал вид, что уезжает, в течение нескольких дней подряд».

Подробности – время отъезда и мотив – настолько точны, что можно предположить, что информатор был близок к дому. Арендодатель дома № 34 на Хоуленд-стрит был французом. Наличие соглядатая, очевидно, стало главной причиной, по которой Верлен и Рембо решили покинуть эту квартиру.

Без своего cher petit («милого») Рембо чувствовал себя одиноким. Он тоже покинул Лондон, но незамеченным. На протяжении следующей недели его передвижения неизвестны даже префектуре полиции.

5 апреля небольшой «батальон» Рембо выдвинулся на шарлевильскую железнодорожную станцию и сел на поезд. Добравшись до Аттиньи, Фредерик, Витали, Изабель и их мать наняли экипаж и отправились по скучной однообразной дороге, вид которой оживляли лишь тополя да ветряные мельницы, в деревушку Рош (тринадцать сельских домиков, без церкви) в свой наполовину сгоревший фермерский дом. Строение было серьезно повреждено в результате пожара за несколько лет до этого. Каменщики и плотники уехали незадолго до их приезда.

Витали, которой вот-вот исполнится пятнадцать лет, вела дневник[438]:

«Я едва узнала большую, холодную, влажную комнату, ставни которой были закрыты так долго, что рассмотреть ее было невозможно. […] Все было так, как мы оставили три года назад. В спальнях на верхнем этаже и большом чердаке все осталось как прежде. Безмолвный, пустынный двор зарос травой…

На следующий день я разобрала свои вещи, как будто бы я должна были провести тут большую часть своей жизни».

Несмотря на влияние старинных романов, которые она, должно быть, читала тайком в своей монастырской школе, проза Витали имеет медленное биение сердца оседлого существования. Ее описание деревушки походит на декорации для пьесы, которая так и не начиналась: «Благородно взошла луна среди облаков и набросила свою серебристую мантию на тени, которые казались в этот час огромными великанами, осматривающими свои владения… Иногда огромные тучи громоздятся в небе, как стая спешащих овец. Царица Ночи, бледная и вялая, спряталась подальше от наших глаз… Уже слышались раскаты грома вдалеке».

Наконец, в Страстную пятницу, произошло нечто важное, что можно было занести в дневник:

«Этот день должен стать важной вехой в моей жизни, ибо он был отмечен событием, которое затронуло меня особенно. Без предупреждения наше счастье было увенчано приездом моего второго брата. Я до сих пор вижу себя в комнате, где мы обычно сидели, убирая посуду. Моя мать, мой брат и моя сестра были со мной, когда сдержанно постучали в дверь. Я пошла открывать и… каково же было мое удивление, когда я обнаружила себя лицом к лицу с Артюром. Как только мы оправились от изумления, прибывший объяснил, как это случилось. Мы были очень рады, и он был очень рад видеть нас такими счастливыми. День прошел в семейном кругу и в осмотре имущества, которое Артюр, так сказать, вряд ли знал.

В следующее воскресенье – Пасха – мы посетили мессу в капелле в Мери»[439].

Приехавший провел мало времени в «семейном кругу» и в тот год больше в дневнике не упоминался. Его не удалось выманить из комнаты ни обедом, ни ужином. Спустя четыре десятилетия младшая сестра Артюра утверждала, что он лежал на своей кровати как Чаттертон, свинцово-бледный или покрытый пятнами от высокой температуры[440]. Подобное поведение – не редкость для мальчиков-подростков при посещении дома, но, поскольку легенда требует неумолимой оригинальности, у Артюра был диагностирован абстинентный синдром[441]. Письменные доказательства злоупотребления наркотиками были обнаружены в раннем черновике «Одного лета в аду» (очень аккуратно написанном черновике): «Мои внутренности в огне, жестокость яда крутит мои конечности и деформирует меня. Я умираю от жажды. Я просто задыхаюсь. Я не могу кричать».

Абсент был недоступен в Лондоне, и предположение о том, что Рембо посещал китайские опиумные притоны в Лаймхаусе[442], появилось как попытка объяснить, почему некоторые его стихи так трудно понять. Особенно когда ты трезв[443].

«Одно лето в аду», очевидно, является результатом длительных усилий воли, оно не было результатом временного радикального расстройства центральной нервной системы посредством химических веществ. Симптомы, описанные Рембо на трех небольших листах синей бумаги, в послании Делаэ из Роша, были скорее мозговой природы. В отличие от Витали он ничего не говорил об «ароматном снеге» цветущих фруктовых деревьев или «свежем и прозрачном» ру чье, который протекал через деревушку. Он изобразил себя как крестьянина с лопатой в руках, восклицающего «О Природа, мать моя!» в сопровождении поющего гнома и говорящего гуся. Сын вдовы Рембо вернулся из большого города:

«Что за чертова тоска! Эти крестьяне такие «ужас какие» несносные. Mother [на английском] ушла и оставила меня в настоящей дыре. Не знаю, как я выберусь оттуда, но я это сделаю. Я скучаю по этому отвратительному Чарльзтауну, вселенной, библиоте… и т. д. …»[444]

Он «подбадривал себя» прогулкой в Вузье, маленький городишко в «10 000 душ» (в том числе 8000 прусских солдат на постое), ругая погоду («солнце палит, а по утрам заморозки»), и дошел до великолепного экстаза омерзения:

«Я чувствую себя отвратительно не в своей тарелке. Ни одной книги, ни одного бара в пределах досягаемости, ничего не происходит на улице. Эта самая французская сельская местность ужасна».

Рембо процветал на каменистой почве. Обращение к Матери-Природе кажется пародией подлинной сентиментальности. Его поэзия демонстрирует счастливую возможность раствориться в своем естественном окружении; но было трудно выразить пантеистический пыл, когда на протяжении ста лет стихи о природе писали люди, которые никогда не набивали себе мозолей, орудуя вилами, и не наступали на коровью лепешку: «Мне нечего больше сказать, я полностью… в заднице Природы. Я твой, Природа, мать моя!»

Деревенский школьный язык Рембо был назван «инфантильным», но он действительно позволил ему создать необычайно точную связь между сексуальностью и идеей Матери-Природы.

Он также сообщал некоторые обычные новости Делаэ:

«Но я работаю достаточно регулярно, пишу небольшие рассказы в прозе под общим названием: Livre paїen или Livre nègre [ «Языческая» или «Негритянская книга»]. Это глупо и невинно. O невинность! наивность, невинность, невин… будь она проклята!

[…] Моя судьба зависит от этой книги, для которой я должен еще придумать полдюжины жестоких рассказов. Но как может кто-то сочинять жестокости в этом месте? Я не посылаю тебе никаких рассказов, хотя уже написал три: это стоит так дорого[445]. Вот так-то!»