Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

редакциях, как и в ОТ, Сергей получает в сцене ученой беседы с профессором философии о природе человеческой психики, которую Левин, приехавший к брату, вынужден слушать (1:7). Сохранился любопытный след того, как — несомненно, в начале 1874 года — обдумывалась эта сцена, исходная редакция которой определяет предмет диспута более обще, чем ОТ, — как вопрос о том, «где находятся границы духа и материи»[501]. Относящаяся к этому материалу конспективная ремарка о Левине: «В разговоре брата с пр[офессором] хотел высказать слово <…>» — неожиданно делит, в числе еще нескольких помет для памяти, страницу короткой рукописи с текстом черновика совсем другой, много позднейшей в действии главы — о разгневанном Каренине, решившемся на развод и отнимающем у Анны записки Вронского (4:4)[502]. В перебеленном виде глава о Каренине вошла в нижний слой рукописи 38, то есть в ДЖЦР[503]. Запечатлевшее в себе сам процесс увлеченной работы, когда сочиняемый текст спешно записывается на первый подвернувшийся под руку лист бумаги, это соседство подтверждает: создание срединных, кульминационных мест романа в ДЖЦР происходило параллельно доработке Части 1 для сдачи ее в набор. Наметка о Левине, безуспешно пытающемся вступить в умозрительный диспут, была вскоре же реализована в автографе, который непосредственно предшествовал (для этой главы) дожурнальной наборной рукописи. Левин, который в этом персонажном изводе «никогда не читал философских книг <…> и даже слово „философия“ употреблял в насмешку», здесь ставит вопрос ребром: «[Ч]то же такое сознание?» — и получает от брата и его собеседника безапелляционный ответ: «[О]твлечение бытия»[504]. Эта же редакция значительно расширяет саму характеристику Сергея и его холодноватых отношений с Константином, особенно напирая на разногласия между ними — важные для политической тематики романа — по предмету общественной деятельности вообще и земского самоуправления в частности[505]. В следующей, наборной, рукописи это место не подверглось существенной правке[506].

Несколько позднее, но на той же стадии генезиса текста — подготовки Части 1 к книжному набору — в характерологии Сергея намечается немаловажная перемена, связанная с темой еще одного брата Левина. Если в ОТ злосчастный, спивающийся, больной чахоткой пария Николай Левин, тезка умершего в 1860 году от чахотки же родного брата автора, упоминается в качестве потенциального персонажа уже в сцене утренней встречи Константина и Сергея («А ты знаешь, брат Николай опять тут» [33/1:8]), то в ДЖЦР появление персонажа выглядит как процесс, отражающий постепенную реализацию авторского замысла. Ни аналогичная названной сцена, ни какая-либо еще глава в той — большей — порции наборной рукописи, которую Толстой отвез в Москву в начале марта 1874 года, еще не отделав для типографии нескольких последних глав Части 1, не вводит Николая в повествование. (Заметим, что в те самые недели С. А. Толстая донашивала ребенка, который, родившись в конце апреля, будет наречен Николаем.) Имя нового героя появляется впервые в черновиках как раз одной из этих более поздних глав, а именно в эпизоде второго, вечернего, разговора, который Левин, убитый неудачей своего предложения Кити Щербацкой, ведет с братом Сергеем накануне возвращения в деревню[507].

Николая — «Николеньку» при первом упоминании, в обращенном к Сергею вопросе Константина, — втолкнула в авантекст романа авторская вставка на полях и между строк рукописи — антиграфа наборной[508]. Сравнительная обрисовка двух благополучных братьев дополняется здесь различием между Константином и Сергеем в мере сострадания третьему. Следом за тем была встроена целая сцена, где сам Николай предстает перед читателем в обстановке, подобающей социальному изгою и чем-то созвучной настоящему настроению протагониста[509]. Именно гневными словами Николая в этой, первой же, редакции с его участием Сергей изобличается в мировоззренческой пустоте своих интеллектуальных занятий: «[О]ни, эти пустомели, о том, что еле-еле на мгновенье постигнуть можно, они об этом пишут, это-то толкуют, то есть толкуют, чего не понимают, и спокойно. Пустомели без сердца»[510].

Тема трех братьев в толстовском романе еще, думается, ожидает развернутых интертекстуальных штудий. По недавнему остроумному наблюдению К. Китцинджер, в «Братьях Карамазовых» Достоевский продолжил свою начатую в «Дневнике писателя» полемику с АК посредством помещения похожей персонажной комбинации — трех и различных, и схожих между собою братьев, буяна, умника и чудака (у Толстого это Николай, Сергей и Константин, соответственно), — в центр произведения и наполнения ее особым, «русским», идейным смыслом[511]. Композиционным отличием, однако, является отсутствие в АК родительской фигуры, аналогичной отцу Дмитрия, Ивана и Алексея Карамазовых. Тем интереснее отметить, что фактором в развитии этой темы у Толстого стало пробное введение в роман на той же, что и для Николая, стадии генезиса, в тех же и следующих за ними главах Части 1, еще одного лица — вдовой мачехи братьев, живущей вместе с Константином в деревне[512]. В характерологической функции старой родственницы, чья благообразная семейственность только подчеркивает отсутствие у Левина настоящей семьи, эта героиня авантекста альтернативна в состязании кандидатов в персонажи другой старушке — уже встреченной нами тетке Левина, которая в разбираемой редакции, Дожурнальной цельной, возникает в дальнейших, но написанных несколько раньше частях романа. (И обе они уступают место в ОТ старой экономке Агафье Михайловне.) Хотя текст черновиков не намекает, что мачеха Константина является родной матерью Сергея, старшего, эпизод с ее участием вновь напоминает об обособлении Сергея от двух других братьев. Вернувшись после отказа Кити и встречи с Николаем домой, Левин не посвящает мачеху в свою печаль — как не сообщал он ей и прежде о своем намерении жениться, — а, напротив, старается, пусть и несколько принужденно, ее развлечь: «Он подсел к мачихе [sic!], рассказал ей про брата Сергея, про Николая не говорил, зная, что она не любит его; потом посмешил ее, зная, что она это любила <…>»[513].

Обнаруживающаяся в сцене разговора Константина с Николаем духовная близость между этими внешне совсем несходными братьями (в ОТ — [1:24–25]), подтверждаемая затем его умолчанием о Николае в поверхностно-радушной болтовне, предзнаменовывает в генезисе текста грядущее «понижение» Сергея в степени родства с ними обоими: его рассудочная сдержанность, отстраненность находят коррелят в статусе брата с иными отчеством и фамилией. Вариант родства двух братьев с третьим не по обоим родителям, а только по матери, давно покойной, должен был, помимо прочего, вытеснить из сюжета введенную было «старую мачеху» — фигуру, которая требовала в генеалогии братьев кровного или хотя бы сводного родства по отцу. Однако на этапе ДЖЦР, то есть покуда Толстой почти одновременно работал над несколькими разными блоками романа, еще не сконцентрировавшись — как он сделал это позднее в 1874 году — на