на объект) и 2) герменевтико-экзистенциальной (ориентированной на модель понимания, т. е. всегда направленной на ситуацию, контекст), объединив эти две модели в своей «Философии жизни» (эти бессмысленные (потому что эти модели друг без друга существовать не могут!) споры тоже могут вызвать шизофрению!); глубинная герменевтика А.Лоренцера, который предлагал изучать рефлексию в контексте автобиографического романа и который соединил герменевтическую логику текста (психологическое понимание «по горизонтали») с психоанализом (психологическое понимание бессознательного «по вертикали», но последний нельзя рассматривать, как настаивал М.Шелер, как «игру на понижение», а, наоборот, как «психоаналитический круг» высшего порядка от медицины через психологию к философии); герменевтическая интерпретация знаков и символов Поля Рикёра, который в своем исследовании «Конфликт интерпретаций» предложил свой «герменевтический круг понимания»: сначала мы имеем бытие в мире, затем мы пониманием его, затем интерпретируем его и уже затем говорим о нем — правда, Рикёр почему-то противопоставил рефлексии ложное сознание, как это показал, по его мнению, психоанализ — но мне интересно: разве рефлексия тоже не может быть ложной?) — вообще, П.Рикёр считает, что исследование во всех планах может быть осуществлено в контексте общей герменевтики (соединении различных дисциплин: лингвистической семантики и семиологии, психоанализа, феноменологии, сравнительной истории религий, философии культуры, литературной критики) — так можно избежать двойственного смысла и различных интерпретаций, приводящих к терминологической путанице, (См. о том, как многие разные термины в психологии — об одном и том же — в моей работе); экспликативная лингвистика Г.Гийома, в которой он блестяще исследовал проблему объяснение-понимание (как когда-то В.Дилтей, а потом и Г.Мюнстерберг), но при этом четко противопоставил мышление — речи, поскольку считал, что самая глубинная часть языка в гораздо большей мере зависит от постоянного глубокого раздумья человеческого мышления: мышлению открываются вещи, открытые мышлением вне речи, когда мышление сосредоточено на самом себе, чем от непосредственного упражнения в речи (здесь, по сути, Гийом говорит о важности рефлексии и косвенно серьёзно противостоит Л.Витгенштейну с его знаменитыми языковыми играми в его «Философских исследованиях», через которые я продиралась без интеллектуального восторга, как и Дж. Уиздом (назвав их «придурковатыми»), как и Б.Рассел (который нашел его позитивные утверждения тривиальными, а негативные необоснованными, и выразил недоумение: почему такая философия имела такое влияние, что целая школа выдающихся умов могла в ней находить, ибо такая философия может быть лишь средством бесцельной забавы за вечерним чаем), но зато у Ж.Делёза языковые игры Витгенштейна вызвали восторг (мне стало понятно почему после того, как я прочитала его «Логику смысла», где он на протяжении многих страниц восхищается логикой смысла поверхности события у Л.Кэррола (а не глубины!), против которого резко выступал А.Арто, нехотя соглашаясь с последним и признавая, что Арто достиг абсолютной глубины в литературе, НО всё же Кэррол, по мнению Делёза, остается мастером поверхностей, а между тем именно на этих поверхностях располагается вся логика смысла (однако хочется спросить: какого смысла?) — этот спор Делёза с Арто и с самим собой напомнил мне полный разнос К.Дойля Джоном Фаулзом в его книге эссе «Кротовые норы» (русск. пер. 2004), в которой одна из лучших повестей К.Дойля «Собака Баскервилей» подверглась жесточайшей критике: эту повесть он назвал поверхностным комиксом для массового читателя, с карикатурными персонажами и бездарными женскими образами, с тупым Ватсоном, с хотя и умным с его роскошными обобщениями, но почти всегда отсутствующим Шерлоком Холмсом, с нагнетающей обстановкой только благодаря мрачным эпитетам, с вечно присутствующей Гримпенской трясиной (которая никогда, по мнению Фаулза, не бывает черной, но которая, вообще-то, автором вымышлена!) среди Дартмурских болот (в которых, опять же по мнению Фаулза, невозможно утонуть! — а вот и нет, ещё как можно! — специально об этом читала в английских источниках!), и, вообще, — с постоянной напряжухой только от того, что Конан Дойл, оказывается, владеет техникой повествования особым способом: он, как битой, наносит мощные удары справа и слева, только потому (!), что сам владеет очень агрессивными видами спорта: крикетом и боксом, к тому же он никогда читателю не дает опомниться (именно в этой длинной повести!), потому что всё несётся с бешеной скоростью (вот только здесь Фаулз попал в десятку! — всё остальное — завистливый бред!). Вот так невольно я привела пример психологического метода в художественной литературе (не смогла пройти мимо такого «шедевра» и не могла не защитить прекрасного писателя!). НО ведь сам Джон Фаулз — глубокий писатель, которым я восхищалась ещё в 70-е годы (См. мое эссе «Мои прогулки по любимому городу») — зачем его понесло в такую завистливую критику (захотелось массовой славы, а не только у интеллектуалов?).
Но, если всё-таки вернуться к играм (в своей работе я специально обратила на это свое внимание, хотя бы ради того, чтобы понять, почему игры мне неприятны) и задать вопрос о том, насколько игра способствует развитию рефлексии, то ответ будет: совсем не способствует. Й.Хёйзинга в своей книге «Homo Ludens», хотя и исследует именно игровую рефлексию, но ссылается всё-таки на стоиков, которые, в свою очередь, понимали отсутствие ясно осознаваемых границ между игрой и знанием, однако тем не менее и они использовали лишенные смысла и построенные на грамматических ловушках софизмы. А Э.Финк переделывает известную формулу Ф.Шиллера в: «Пока человек играет, он не мыслит, а пока он мыслит, он не играет», вообще, человеческую игру он считает глубоко двусмысленным экзистенциальным состоянием (а я добавлю: игры в большинстве своем не честны, не прозрачны, не открыты — рефлексия там даже «не ночевала»!). Но лучше всех об этом и с большой долей сарказма скажет Г.Гадамер: игрок хорошо знает, что такое игра, и то, что он делает, есть «только игра», но он не знает, что, в точности, он «знает», зная это (только об игре?).
Вернемся к рефлексии в герменевтике. К герменевтике (как выше было обозначено П.Рикёром) относится классический и современный психоанализ и постструктурализм (многие ученые, будучи психиатрами, свои исследования часто проводили во всех этих направлениях (в 90-е я их с огромным интересом читала!): Ж.Делёз, которого упоминала выше, Р.Барт, который так старался привить всем французам «удовольствие от текста» и считал, что литература — это последний островок спасения от массовой культуры, царства сплошных стереотипов, Ж.Лакан и его знаменитые Семинары (разрабатывал проблему речи пустой и речи полной (в процессе диагностики и лечения психических заболеваний), «царских функций»), однако не всё и не всеми воспринимается из его постулатов, а кое-что вообще считается полным бредом (например, когда Лакан эрективный орган приравнивает квадратному корню из минус единицы (!); М.Фуко, который очень необычно проблему рефлексии видит не в контексте самопознания, а заботы о себе;
