Под новым серпом - Константин Бальмонт

Полузакрытыми глазами юноша видел Новую Луну, вернее, чувствовал ее, и ему казалось, что она почти рядом с его лицом, что они оба - вместе. Луна излучала свое волшебство, этот тонкий серп ворожил, и юноше хотелось увидеть ее яснее, серебряную колдунью. Но ему не хотелось повернуть голову, ему не хотелось сделать ни малейшего движения, потому что в душе его было радостно и полно, как в полной чаше.

Он то чувствовал, то не чувствовал свое тело существующим. Он то слышал, то не слышал пенье стрекоз. Он спал и не спал. Но двинуться он бы не мог. И маленький паучок, быстро пробежавший по его щеке, не заставил его приподнять руку и коснуться лица. Паучок убежал своей дорогой на свежее сено. И тонкая душистая травинка, длинностебельная, иногда покачиваясь под дыханьем неуловимого ветерка, иногда касалась его правого виска, но он не поднял руки своей и не отстранил ее, и, душистая, она тихонько приникала к его лицу.

Луг, и гумно, и темная громада сада, и спящий родимый дом, и поля, и лес, и небо - все стало одно. Но, хотя восстало одно, как все необъятно было одно в то время еще, когда не считали времени и никто не разделял пространство, два разные сонма призраков стали лицом к лицу друг против друга, и между двумя сонмами странная затеялась ворожба.

Два разные эти стана очень разнствовали числами. Одних было совсем немного, но, когда в ворожбе кто-нибудь из тех немногочисленных мгновенно исчезал, тотчас на его место возникал другой, и не умалялось число немногочисленных. Других было столько, что сонм их, теряясь вдали, сливался с краем горизонта, и казалось, что не сливался со зримой чертой кругозора, а уходил за горизонт, и нет им числа. Но временами в ворожбе целые полосы призраков великого числа исчезали бесследно, и, хоть численность их была несоизмерима с сонмом теней числа малого, не казалось, что превосходящие сгущением своим сильнее и значительнее своею чарой.

Не ангелами и не демонами были эти призраки, но свойства демонов и ангелов были и в тех, и в других, возрастая и уменьшаясь то в тех, то в других, и чаще в многочисленных возникали свойства демонов именно тогда, когда в пряже снующих теней они были всего многочисленнее.

Между двумя призрачными станами была вражда. Проходили ненадолго и благие веяния, и вид тех и других теней менялся, в соответствии с тем, какое начало владело ворожбой, благое или злое. Призраки малого числа были золотые, воздушно-золотистые, как золотисто в молодой березовой роще апрельское утро. Но иногда они становились бледными, белесоватыми, белыми, как береста похолодевшей березы под наползающим туманом, как смертная рубаха, как саван, как белый снег под зимней Луной. И призраки числа великого были серые и черные, но вдруг, по волшебству промчавшегося резкого вихря, они становились красными, ярко-пурпурными, но, чуть только вихрь отлетал от первого своего дуновенья, красный их цвет становился грязным, темнел, становился черным, черней самой черной ночи, какая бывает в году только раз.

Призраки малого сонма держали в руках драгоценности неоценимые. И некоторые из них хотели хранить их только для себя, а другие хотели отдать их многочисленным. И отдавали. Но мало что выходило из этой отдачи. Ибо призраки сонма великого не столько брали драгоценности, сколько вырывали их из дающих рук, и, вырванные из теневых рук, изменялись драгоценности в нечто чудовищно-безликое. И падали тончайшие сосуды в грязь, и падали они на твердую землю, и на осколках хрусталя означалась кровь.

Ибо не все можно передать другому, даже когда всем сердцем хочешь отдать. И нельзя раскрыть цветок рукою, а незримая сила заставляет его в должный миг расцвести.

И приходили в ярость многочисленные. Истребляли они мнимых и настоящих врагов. Загрязнялись видом своим и сущностью. Весь их сонм, числа умосводящего, перебрасывая по рядам обрывки молний, засвечался из черного красным, снова чернел, отягощался, и отдаленнейшая теневая его часть, уходящая за предельную черту кругозора, казалась мятущимся хвостом исполинского змея, задумавшего черным своим цветом разломать изначально синий горизонт.

А на месте белых привидений, только что убитых пурпурными и черными, вырастали мгновенно, в том же малом спокойно-твердом числе, золотые призраки, воздушно-золотистые, как золотым и воздушным бывает по воле Солнца апрельское утро, все исполненное голоса певчих птиц.

И бодрствующий во сне, чувствуя, что Новый Серп светит в уровень с его лицом, но что мучительная ворожба, ведущая свою красочную пряжу между двумя призрачными сонмами, длится бесконечно, застонал.

Тогда Звездоликий, Тот, Кто есть жизнь и любовь и путь, Он, что есть основа всякой пряжи и хранилище величайшего и наименьшего, Он, Кто есть первый и последний, Он, Единый, что не уходит в час захода всех светил, сделал одно движение правой своею рукою, едва уловимое,- и два стана призраков исчезли.

Прошло ли два века или три, прошло ли три секунды или только одна, передвинулись ли моря и принизились ли горы, или все было на том же месте, но только взамен двух призрачных станов простерлось необозримое поле колосьев. И Звездоликий, взяв Новый Серп, медленно пошел по золотой ниве, при каждом шаге наклоняясь молитвенно и срезая острым лезвием колосья, чтобы сделать из них новый хлеб, от которого утолятся все.

Теперь, как бабочка, слетая

С цветка к душистому цветку,

Сверкай, легенда золотая,

Тебя я жизнью нареку.

С мерцаньем раскрывая крылья,

Их на мгновенье закрывай,

И здесь вкусив от изобилья,

Лети в иной цветущий край.

Повсюду будет говор слышен,

Что там, где пчел венчальный звон,

Меж белых легкоцветных вишен

Был золотистый махаон.