Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

—  Ты видел лавину в горах? — сказал Файзи Алайрбеку Даниарбеку. — Один камешек, маленький камешек, шевельнулся, сдвинулся, покатился. Он толкнул другой камешек, тот — третий. И смотришь — уже катятся десятки камней, а там сто, тысяча. Так одно слово сердца сдви­нуло другое сердце, а то — третье. И вот уже тысячи сер­дец лавиной огня устремляются вдаль, и уже сердца тад­жикского народа пылают и огненной лавиной сметают со своего пути всех врагов...

Алаярбек Даниарбек пожал плечами и, о чудо, про­молчал. Он был занят, он не спускал глаз с ехавшего впереди Амирджанова, и в его глазах не осталось ничего, от добродушного лукавства. Они горели ничем не при­крытой злостью, способной спалить, сжечь.

Они проехали немного, как вдруг Пётр Иванович обратил внимание на странные знаки, которые ему дедал Алаярбек Даниарбек. Невольно доктор сдержал своего Серого и отстал.

—  Пётр Иванович, — сказал тихонько Алаярбек Да­ниарбек, — а я его знаю. Я его видел на Регистане... в Самарканде. Только он тогда не, был узбеком... Он был русский...

— Что-о-о?!

Ничем не подкрепленное утверждение Алаярбека Даниарбека сразу же открыло глаза доктору.

Да, Амирджанов ничем абсолютно не был похож на узбека или таждика. Судя по наружности — он русский. Из тех русских, которые не блещут внеш-ностью, у кото­рых борода растёт не на подбородке, а торчит мочалками на шее.

Потрясённый открытием, доктор даже остановил коня, и, воспользовавшись тем, что Амирджанов поровнялся с ним, стал внимательно разглядывать его.

Случай помог ему. Утреннее солнце стояло ещё очень низко, и косые лучи освещали Амирджанова сбоку. Лоб, нос, губы вырисовывались чётким силуэтом. Свет прони­кал сквозь бороду, и подбородок, слабый, безвольный, стал виден резко и ясно.

Как меняет борода наружность человека!

—  Коровин! Петька! — воскликнул невольно доктор.

Амирджанов резко вздрогнул и обернулся. Лучи били теперь прямо в глаза доктора, и он не видел, как испуганно перекосились черты человека, называвшего себя Амирджановым.

—  Тише! — сказал Коровин-Амирджанов, и его глаза забегали, — зачем кричать так громко? И что вам поль­зы, если вы будете кричать?!

—  Но почему вы Амирджанов?

—  Милейший тёзка, дорогуша, — Амирджанов уже успокоился, и в тоне его зазвучали даже покровитель­ственные нотки, — не всё ли равно, кто я: Амирджанов ли, Коровин ли, Иванов ли, Ишмат, Ташмат? В наше рево­люционное время фамилия ничто, пустяк, фикция. Каж­дый может менять фамилию и имя, если ему заблагорас­судится.

—  Но...

—  Давайте, дорогуша, условимся. Сейчас я Амиржанов по ряду серьёзных государственных соображений, Амирджанов! Никаких Коровиных. Никому ни слова. Секретнейшее поручение... Граница... Тс... Хочу вас предупредить, в ваших же интересах  не раскрывайте моего инкогнито... Всё...

Он отстал, так как тропинка сузилась. Но доктор никак не мог прийти в себя от изумления.

...Ташкент.  1918-й год. Туркестан отрезан от  России. Голод. Продуктовые карточки. Зелёный горький овсяный хлеб. Тёмные улицы. Холод.  Разруха. Стоят железные дороги. Паровозы отапливают сушёной рыбой. Вереница голодных на улицах. Каждую ночь подбирают в Кауфманском сквере и у вокзала трупы замёрзших, умерших с голода. У рабочих, служащих ввалившиеся щёки, уста­лые глаза. По Пушкинской улице идёт невысокий цвету­щий человек, с красным от сытости и мороза лицом. На этом человеке добротный изящный романовский полушу­бок, офицерская папаха. На ногах американские ботинки, в руках изящный стек... Вся внешность свидетельствует о сытости, благополучии человека. Доктор знает этого преуспевающего гражданина. Когда-то они учились вме­сте. Тогда он был Петькой, но теперь... Позвольте пред­ставиться — председатель  продовольственной управы Ко­ровин Пётр Ирикеевич — член партии социалистов-рево­люционеров левых. Наша    задача — борьба с голодом, разрухой... Разговор переносится в комфортабельную квартиру. Отлично, даже богато сервированный стол. Вкусный обед. Обильные, хорошо приготовленные блюда. Украинский борщ, свиные    отбивные, рыба, заливное. Лилейные, пикантные, обнажённые ручки молоденькой хозяйки. Приятное тепло в кожаном кресле и лампы с оранжевым абажуром. Дружеская беседа об универси­тетских днях, о Санкт-Петербурге, о студенческих сход­ках. На улицах Ташкента тьма, оледенелый булыжник, бесконечные очереди за хлебом, стрельба, голод, нищета. А здесь, в квартире    Коровина, — уют, сытость. Горячий ток растекается по жилам. Ах да коньяк. Потом... спор, крик. Из-за чего? Началось с российского прекраснодумия, с альтруизма. Поглаживая полную спину, нежившейся у него на коленях хозяйки, Коровин снисходитель­но прошёлся насчёт доктора. Сказал что-то вро-де: «Эх, простая ты душа. И чего голодом сидишь, надрываешься в своём Наркомздраве. Ради чего? Медицина для проле­тария — звук пустой!» Доктор возражал, приводил ужас­ные цифры смертности детей в Туркестане-коло-нии, гово­рил о высоких идеалах. «Вот твои идеалы, — посмеивался Коровин, — драные на тебе ботинки, в прорехи тело голое видно, скулы обтянуло кожей! А у меня смотри — ника­ких идеалов, квартира, обед, девочка... не правда ли?» « Bien appetissant!... (* Очень аппетитна!). Всё брось, дорогой тезка. Иди к нам. Я тебя устрою». — «К вам? К кому?» «Скажу потом, а твоя медицина, твои сопливые детки пролетари­ев, их жалеть не нужно!»

Доктор возмутился. Но Коровин заговорил о том, что умные люди не пропадают, только дураки пухнут с голоду. И он предложил доктору ехать в Хиву и провер­нуть, он так и сказал «провернуть», операцию с чаем, Откуда-то и куда-то надо перебросить десять тысяч фун­тов чаю и можно много заработать. Называл фамилию Тараненко — председателя Самаркандского Облпродкома. Доктор не помнит, что было дальше. Кажется, он кричал, кричал Коровин, плакала, сердито визжала жен­щина. Он, доктор, вопил что-то про спекуляцию, про Че­ка, про бессердечных бюрократов... Он опомнился, уже шагая по улице, от того, что жидкая холодная грязь хлю­пала в рваных ботинках, и дождь, смешанный со сне­гом, холодил ему воспаленное лицо. Он шел к себе з сырую холостяцкую квартиру и клялся вывести Корови­на на чистую воду. Но он так никуда и не пошёл. Благи­ми намерениями ад вымощен. Он слышал потом, что в Наркомпроде открылась целая панама со спекуляцией чаем, мануфактурой, кожей. Мелькнула фамилия Коровин и исчезла. В конце 1919-го года Петр Иванович опять столкнулся с Коровиным. Но встреча оказалась мимолётной. Куда-то ехал доктор в Ферганскую долину с назначением военным врачом. На станции Урсатьевской он бежал по платформе с жестяным чайником до­бывать кипятку и лицом к лицу столкнулся со всё таким же сытым, гладким Коровиным. На этот раз Пётр Ирикеевич прикрыл лысеющую голову золотошвейной бухар­ской тюбетейкой, из-под которой бахромкой вылезали подстриженные под скобку волосы. Толстовка из плотной саржи, диагоналевые брюки, сандалии, тяжёлый порт­фель дополняли облик Коровина. Буравя своими глазками фигуру доктора, он воскликнул: «А, бессребреник, идеа­лист, привет!» «А ты преуспеваешь!» — заметил доктор. «А ты, я вижу, хоть и доктор, а так и не можешь штанами приличными разжиться. Верно, ты всё ещё своих проле­тариев да туземцев лечишь. А мы, брат, ничего... не голодаем. Цыплёнки тоже хотят жить. Адью!» И, явно не желая продолжать разговор, он юркнул в вокзальную разношерстную толпу. И снова слышал доктор о какой-то громкой спекулятивной истории а Фергане, о тысячах пудов разбазаренных товаров, с преступлениях, о сабота­же. И снова промелькнула фамилия Коровина, но уже с приставкой: «контрреволюционер, шкурник...»