Неизвестный солдат - Вяйнё Линна

Заметив Ламмио, капитан попытался встать на ноги и напустил на себя уморительно важный вид. Его голова покачивалась из стороны в сторону, и вспышка энергии в нем грозила вот-вот погаснуть.

— Лейтенант… я спрашиваю… Я капитан Уско Антеро Лаутсало… Я вас спрашиваю… Я, уже в Зимнюю войну получивший кличку Божья Гроза… спрашиваю вас, по какому праву вы приказываете моим людям…

Тут капитан окончательно уронил голову на плечо, икнул и, позабыв про Ламмио и про всю свою важность, взревел:

— Пусть на ф-ф-финской зем-мле всегда… ик… ик… доблесть и отвага…

— Считаю себя вправе заметить вашим людям, что они ведут себя неподобающе, — сказал Ламмио.

— Ик… ик… Приказываю… ик… Вперед, мои удальцы. У нас еще есть полведра спирта… не так ли? — Капитан вопросительно поглядел на своих солдат и, когда те кивнули, продолжал: — Играй, Хессу… Все должны слышать, как идет капитан армии Финляндской Республики Уско Антеро Лаутсало… ик… Мы овладели Петрозаводском. Осуществились вековые мечты… ик… Играй, Хессу. Э… гей… Вперед. В нас горит огонь любви и ненависти… Кто может преградить нам путь? Раз сын Севера выступил в поход… стой… победа будет за нами… ик…

Рев и треньканье на мандолине слышались еще некоторое время после того, как собутыльники завернули за угол.

Затем они встретили еще двух солдат.

— …Мы самые старые солдаты в части… Сам знаешь, всегда были впереди… В Ведлозере, черт побери… Представляешь, сержант… не захотел идти… а я ему: черт возьми, дай сюда автомат… восемнадцать трупов осталось лежать…

Наконец они увидели первого местного жителя. Это была женщина, поспешно и боязливо тащившая куда-то тюфяк. Она была далеко уже не молода, голова замотана множеством платков, на нотах сапоги. Одета женщина была в подпоясанный шерстяным поясом ватник. Она испуганно ускорила шаг, когда встретившийся ей пьяный солдат пошел с нею рядом, бормоча какую-то галиматью на исковерканном русском языке:

— Маатуска… маатуска… руски маатуска. Куссит наатаа… фински куссит наатаа. Лъепуска… фински льепуска…

Женщина в страхе убыстрила шаг, но солдат не отставал, продолжая нести тот же вздор. Он даже взял ее за руку и похлопал ниже спины:

— Руски маатуска…

Женщина скользнула в какой-то дом, и лесной воин остался на улице, разочарованный и растерянный. Солдат оказался высоким и кряжистым. Лицо его скрывала рыжеватая борода. Летняя форма лоснилась от грязи, пуговицы были частью расстегнуты, частью вовсе отсутствовали. На колене — большая заплата. Голенища сапог дважды завернуты, и из-под них выглядывали шерстяные носки.

Солдат засунул свои огромные руки в карманы и, пошатываясь, пошел прочь, ревя на ходу:

— Нам выступать Маннергейм дал приказ… Мы целимся русским прямо меж глаз…

Когда солдат взял женщину за руку, Карилуото сделал несколько шагов им навстречу, но, увидев, что женщина скрылась в доме, остановился. Его душили стыд и злоба. Эти… такие обормоты… Откуда они взялись?

Однако женщина напомнила ему о Сиркке. Хотя она была уже стара и во всех своих одеждах походила скорее на Деда Мороза, при виде ее его мысли унеслись к женщинам вообще и, конечно, в конце концов к Сиркке. В его отношениях с Сирккой было столько прекрасного, что их не могла замутить никакая дурная мысль. Ему виделось лишь ее узкое, красивое лицо, нежные плечи и грудь, которой он как-то коснулся невзначай. Резкая, опустошающая душу тоска хлынула в его сердце: «Когда же я получу отпуск?»

Какая это была великолепная мысль! Домой — покорителем Петрозаводска! Он знал, что скоро получит повышение. Лейтенант Карилуото. Двадцатилетний юноша, который принял командование ротой, когда командир был убит, и отразил атаку противника. И вот он в Петрозаводске. Знают ли об этом дома?

Карилуото оглянулся. Солдаты колонной; по двое маршировали за ним. «Финны входят маршем в Петрозаводск». Сколько раз он слушал ребенком, как отец и его знакомые вели беседы о Восточной Карелии. О соплеменном народе, который стонет под чужеземным игом и освободить который — задача финского народа. Задача, о которой невозможно было забыть. О пей приходилось думать за едой и за работой, днем и укладываясь спать, она напоминала о себе ночью во снах. И вот это случилось. Карелию освобождают.

От перекрестка им навстречу шла шумная группа солдат с узлами и ящиками на плечах. Но Карилуото был поглощен своими мыслями и не обратил на них никакого внимания. К тому же рота еще не приняла на себя обязанностей по поддержанию порядка в городе, так что пьяных пока можно было игнорировать.

Откуда-то донеслись выстрелы и крики. На Уккоссалми еще полыхали пожары, окрашивая вечернее осеннее небо в кроваво-красный цвет.

На Петрозаводск спустилась ночь — его первая ночь в качестве финского города.

— …Та-ра-ра-ра-ра, ра-ра-ла-ла-ла… та-ра, ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра… А я говорю врачу… сам справляй нужду в эти бутылки…

Склад водки был уничтожен, но солдаты уже успели растащить ее запасы ведрами по квартирам.

IV

Стоять гарнизоном было очень приятно. Можно сколько душе угодно бродить но городу, знакомиться с ним, узнавать разные интересные вещи. Так, они собирали душевнобольных, которых распустил из городской психиатрической больницы какой-то пьяный солдат. Он вообразил, что раз речь идет об освобождении, значит, надо выпустить всех, кто сидит под замком. Такое объяснение он дал, когда стало известно о случившемся, и надо признать, оно было довольно логичным. Солдаты удивлялись, когда время от времени встречали на улицах молодых русских, одетых в гражданские пальто поверх военной формы. Вероятно, это были отставшие от своих частей бойцы, самовольно перешедшие на гражданское положение, и они, финны, ничего не имели против. Ведь и им хотелось того же.

В их обязанности входило охранять дома от грабителей, но, в сущности, какая разница, кому принадлежат старые патефонные пластинки, гитары и балалайки, пуговицы и прочая дребедень, за которой охотились воры? В городе, на их взгляд, просто не было ничего стоящего. Они получили приказ охранять население, но, когда склад водки был уничтожен и основная масса войск выведена из города, жизнь в городе потекла так мирно, в этом не было необходимости. Солдаты сами завязали знакомства среди жителей, которые сперва робели, но мало-помалу стали общаться с ними свободнее. Кое-кому из солдат удалось завести знакомство с женщинами, и, разумеется, Рахикайнену — одному из первых. Его пребывание в городе было настоящей эпопеей, ибо оккупированный город со своим барахлом, голодными жителями, женщинами, укромными уголками и большими армейскими складами был словно создан для него. Рахикайнен обделывал свои дела, как крупный коммерсант: не столько ради барыша, сколько потому, что такова была его натура. Он просто жить не мог без того, чтобы не ввязаться в какую-то интригу. А так как здесь явно были возможности для крупного промысла, он хватался за них обеими руками. Главным видом его деятельности было добывание съестного голодающим городским жителям. Добытое он по большей части использовал в качестве платы молодым девушкам. Одному военному чиновнику — знатоку искусств — он продал иконы, считая его при этом сумасшедшим: как, платить деньги за эти заплесневелые изображения святых! Солдаты постарше и не столь расторопные могли, не ведая заботы, обратиться к нему с просьбой по женской части: Рахикайнен уже знал тех, кто был готов торговать своим телом за хлеб. Мать своей собственной семнадцатилетней зазнобы он продал за две пачки сигарет одному солдату ветеринарной роты.

Они наслаждались жизнью. Служба ограничивалась редким патрулированием по городу, и этому блаженству, казалось, не будет конца, так как им приказали привести в порядок русские казармы и поселиться в них.

Город назывался теперь Яанислинна — Онегоград. Вместо памятника Ленину на постамент установили финскую пушку и вообще любыми способами старались напомнить, что город теперь принадлежит им.

Рокка, Хиетанен и Ванхала шагали по улице, упорно не отдавая честь встречавшимся по пути офицерам. Дело в том, что в городе со временем появилось великое множество солдат и офицеров из тыловых частей. Эти господа вели себя так высокомерно, что три приятеля охотно отправились бы на гауптвахту, чем стали бы отдавать честь. Они благополучно миновали уже нескольких офицеров, пока им навстречу не попался капитан, который, казалось, уже издали заприметил их. Когда трое дружков хотели пройти мимо, сделав вид, что не замечают его, остановил их:

— В чем дело? Почему не отдали честь?

На капитане была фуражка и блестящие сапоги со шпорами. Козырек надвинут на самые глаза, как бы про водя ровно посередине лба «грозную линию фронта». В складках вокруг рта залегли мнимая сила и воинственность.