Дни. Россия в революции 1917 - Василий Шульгин

Я пробормотал несколько довольно бессвязных слов. И отступил на свое место…

Потом?.. Потом государь сказал несколько слов с другими и всем… Затем?.. Затем все было как всегда… При криках «ура» государь удалился…

Потом произошла довольно смешная сцена. Матрос Деревенько [152], который был дядькой у наследника цесаревича и который услышал, что волынские крестьяне представляются, захотел повидать своих…

И вот он тоже – «вышел»…

Красивый, совсем как первый любовник из малорусской труппы (воронова крыла волосы, а лицо белое, как будто он употреблял Crêmе Simоn[36]), – он, скользя по паркету, вышел, протянув руки – «милостиво»:

– Здравствуйте, земляки!.. Ну, как же вы там?..

Очень было смешно…

Нам был предложен завтрак. Меня поздравляли с «царской благодарностью»… и было очень радостно…

Уезжая, мы, по обычаю, разобрали «на память» цветы, которыми украшен был стол…

Эти цветы, «царские цветы», сохраненные заботливой рукой, и сейчас на моем письменном столе под стеклом царского портрета там, в Петрограде…

А я мчусь в Псков?.. Как? Отчего?

Трон был спасен в 1905 году, потому что часть народа еще понимала своего монарха… Во время той войны, также неудачной, эти, понимавшие, столпились вокруг престола и спасли Россию…

Спасли те «поручики», которые командовали «по наступающей толпе – пальба», спасли те, кто зажглись взрывом оскорбленного патриотизма, – взрывом, который вылился в «еврейский погром», спасли те «прапорщики», которые этот погром остановили, спасли те правители и вельможи, которые дали лозунг «не запугаете», спасли те политические деятели, которые, испросив благословение церкви, – громили словом лицемеров и безумцев…

А теперь?

Теперь не нашлось никого… Никого… потому что мы перестали понимать своего государя…

И вот…

И вот… Псков…

И еще раз…

Это было 26 июля 1914 года… В тот день, когда на один день была созвана Государственная Дума после объявления войны.

В Петербург с разных концов России пробивались сквозь мобилизационную страду поезда с членами Государственной Думы… Поезду, который пробивался из Киева, было особенно трудно, почему он опоздал… С вокзала я колотил извозчика в спину, чтобы попасть в Зимний дворец… Я объяснял ему, что «сам государь меня ждет»… Извозчик колотил свою шведку, но все же я вбежал в зал, когда уже началось… Государь уже вышел…

И вот тут было совсем по-иному, чем всегда, во время больших выходов. Величие и трудность минуты сломили лед векового каркаса. Была толпа людей, мятущаяся чувством, восторженная, прорвавшая ритуал… Эта восторженная гроздь законодателей окружала одноного человека, и этот человек был наш государь…

Я не мог протолкаться к нему, да этого и не нужно было… Ведь я и такие, как я, всегда были с ним душой и сердцем, но бесконечно радостно было для нас, что эти другие люди, вчера еще равнодушные, нет, мало сказать равнодушные – враждебные, что они, подхваченные неодолимым стремлением сплотиться воедино, в эту страшную минуту бросились к вековому фокусу

России – к престолу… Эти другие люди были – кадеты, т. е. властители умов и сердец русской интеллигенции… О, как охотно мы уступили бы им наши места на ступенях трона, если бы это означало единство России!..

В мой потрясенный мозг стучались три слова, вылившиеся в статье под заглавием:

– Веди нас, государь!..

А вот теперь – Псков… Вот куда «привел» нас государь… Он ли – нас или мы – его, кто это рассудит? На земле – история, на небе – бог…

Станции проносились мимо нас… Иногда мы останавливались… Помню, что А. И. Гучков иногда говорил краткие речи с площадки вагона… Это потому, что иначе нельзя было… На перронах стояла толпа, которая все знала… То есть она знала, что мы едем к царю… И с ней надо было говорить…

Не помню, на какой станции нас соединили прямым проводом с генерал-адъютантом Николаем Иудовичем Ивановым [153]. Он был, кажется, в Гатчине. Он сообщил нам, что по приказанию государя накануне, или еще 28-го числа, выехал по направлению к Петрограду… Ему было приказано усмирить бунт… Для этого, не входя в Петроград, он должен был подождать две дивизии, которые были сняты с фронта и направлялись в его распоряжение… В качестве, так сказать, верного кулака ему было дано два батальона георгиевцев, составлявших личную охрану государя. С ними он шел до Гатчины… И ждал… В это время кто-то успел разобрать рельсы, так что он, в сущности, отрезан от Петрограда… Он ничего не может сделать, потому что явились «агитаторы», и георгиевцы уже разложились… На них нельзя положиться… Они больше не повинуются… Старик стремился повидаться с нами, чтобы решить, что делать…

Но надо было спешить… Мы ограничились этим телеграфным разговором…

Все же мы ехали очень долго… Мы мало говорили с А. И. Усталость брала свое… Мы ехали, как обреченные… Как все самые большие вещи в жизни человека, и это совершалось не при полном блеске сознания… Так надо было… Мы бросились на этот путь, потому что всюду была глухая стена… Здесь, казалось, просвет… Здесь было «может быть»… А всюду кругом было – «оставь надежду»…

Разве переходы монаршей власти из рук одного монарха к другому не спасали Россию?

Сколько раз это было…

В 10 часов вечера мы приехали. Поезд стал. Вышли на площадку. Голубоватые фонари освещали рельсы. Через несколько путей стоял освещенный поезд… Мы поняли, что это императорский…

Сейчас же кто-то подошел…

– Государь ждет вас…

И повел нас через рельсы. Значит, сейчас все это произойдет.

И нельзя отвратить?

Нет, нельзя… Так надо… Нет выхода… Мы пошли, как идут люди на все самое страшное – не совсем понимая… Иначе не пошли бы…

Но меня мучила еще одна мысль, совсем глупая… Мне было неприятно, что я являюсь к государю небритый, в смятом воротничке, в пиджаке…

С нас сняли верхнее платье. Мы вошли в вагон. Это был большой вагон-гостиная. Зеленый шелк по стенкам…

Несколько столов… Старый, худой, высокий, желтовато-седой генерал с аксельбантами…

Это был барон Фредерикс [154]…

– Государь император сейчас выйдет… Его величество в другом вагоне…

Стало еще безотраднее и тяжелее…

В дверях появился государь… Он был в серой черкеске…