В ожидании - Джон Голсуорси

— Я подумаю над этим.

— Подумай, Динни, но всё-таки юмора не теряй. Для человека он то же, что аромат для розы. Ты едешь обратно в Кондафорд?

— Собираюсь. Дело Хьюберта назначат к вторичному слушанию не раньше, чем прибудет пароходом почта, а до этого ещё дней десять.

— Передай привет Кондафорду. Вряд ли для меня снова наступят такие же славные дни, как те, что мы прожили там детьми.

— Я как раз думала об этом, когда ожидала своей очереди в качестве последнего из негритят.

— Динни, ты молода для такого вывода. Подожди, влюбишься.

— Я уже.

— Что, влюбилась?

— Нет, жду.

— Жуткое занятие быть влюблённым, — сказал Хилери. — Впрочем, никогда не раскаиваюсь, что предавался ему.

Динни искоса взглянула на него и выпустила коготки:

— Не предаться ли вам ему снова, дядя?

— Куда уж мне! — ответил Хилери, выколачивая трубку о почтовый ящик. — Я вышел из игры. При моей профессии не до этого. К тому же первого раза мне хватает до сих пор.

— Да, — с раскаянием в голосе согласилась Динни, — тётя Мэй такая милочка.

— Замечательно верно сказано! Вот и вокзал! До свидания, и будь здорова. Вещи я отправил утром.

Хилери помахал девушке рукой и скрылся.

Динни вернулась в гостиницу и поднялась к Эдриену, но его в номере не оказалось. Несколько расстроенная этим, девушка отправилась в собор. Она уже собиралась присесть на скамью и насладиться успокоительной красотой здания, как вдруг увидела своего дядю. Он прислонился к колонне и разглядывал витраж круглого окна.

— Любите цветное стекло, дядя?

— Если оно хорошее — очень. Бывала ты в Йоркском соборе, Динни?

Динни покачала головой и, видя, что навести разговор на нужную тему не удастся, спросила напрямик:

— Что вы теперь будете делать, милый дядя?

— Ты говорила с Хилери?

— Да.

— Он хочет, чтобы я убрался куда-нибудь на год.

— Я тоже.

— Это большой срок, Динни, а я старею.

— Поедете с Халлорсеном в экспедицию, если он вас возьмёт?

— Он меня не возьмёт.

— Нет, возьмёт.

— Я поеду, если Диана скажет мне, что ей так угодно.

— Она этого никогда не скажет, но я совершенно уверена, что ей на какое-то время нужен полный покой.

— Когда поклоняешься солнцу, трудно уйти туда, где оно не сияет, чуть слышно произнёс Эдриен.

Динни пожала ему руку.

— Знаю. Но можно жить мыслями о нём. Экспедиция на этот раз приятная и полезная для здоровья — всего лишь в Новую Мексику. Вы вернётесь обратно помолодев, с волосами до пят, как полагается в фильмах. Вы будете неотразимы, дядя, а я так этого хочу. Требуется только одно — дать улечься суматохе.

— А моя работа?

— Ну, это уладить просто. Если Диана сможет целый год ни о чём не думать, она станет другим человеком, и вы начнёте казаться ей землёй обетованной.

Эдриен улыбнулся своей обычной сумрачной улыбкой:

— Ты — маленькая змея-искусительница!

— Диана тяжело ранена.

— Иногда мне кажется, что рана смертельна, Динни.

— Нет, нет!

— Зачем ей думать обо мне, раз я уйду?

— Затем, что все женщины так устроены.

— Что ты в твои годы знаешь о женщинах! Много лет назад я вот так же ушёл, и она начала думать о Ферзе. Наверно, я сделан не из того теста.

— Тогда Новая Мексика тем более вам подходит. Вы вернётесь оттуда «мужчиной с большой буквы». Подумайте об этом. Я обещаю последить за Дианой, да и дети не дадут ей вас забыть. Они только о вас и говорят. А я уж постараюсь, чтобы так было и впредь.

— Все это очень заманчиво, — уныло согласился Эдриен, — но я чувствую, что сейчас она ещё дальше от меня, чем при жизни Ферза.

— Так будет некоторое и даже довольно длительное время. Но в конце концов это пройдёт, дядя. Честное слово!

Эдриен долго молчал, затем объявил:

— Динни, если Халлорсен согласится, я еду.

— Он согласится. Дядя, нагнитесь, я должна вас расцеловать.

Эдриен нагнулся. Поцелуй пришёлся ему в нос. Привратник кашлянул…

Возвращение в Кондафорд состоялось после полудня. Отъезжающие расселись в прежнем порядке, машину снова вёл Ален. Все эти сутки он держался чрезвычайно тактично, ни разу не сделал Динни предложения, и она была ему за это соответственно благодарна. Покоя хотелось не только Диане, но и ей, Ален уехал в тот же вечер, Диана с детьми — на другой день, и в Кондафорде, куда после длительного пребывания в Шотландии вернулась Клер, остались только свои. И всё-таки Динни не обрела покоя. Теперь, когда забота о несчастном Ферзе свалилась с неё, девушку угнетала и мучила мысль о Хьюберте. Поразительно, каким неиссякаемым источником тревог была эта нависшая над семьёй угроза! Хьюберт и Джин писали с Ист Кост жизнерадостные письма. По их словам, они нисколько не волновались. Зато Динни волновалась. И она знала, что её мать и отец — особенно отец — тоже волнуются. Клер не столько волновалась, сколько злилась, и злость подстёгивала её энергию: по утрам она ходила с отцом охотиться на лисят, а потом, взяв машину, удирала к соседям, откуда нередко возвращалась уже после обеда. Она была самым жизнерадостным членом семьи, и её охотно приглашали. Динни жила наедине со своими тревогами. Она написала Халлорсену насчёт Эдриена и послала обещанную фотографию, которая запечатлела её в парадном туалете два года тому назад, когда обеих сестёр из соображений экономии одновременно представили ко двору. Халлорсен незамедлительно ответил:

«Фотография изумительная. Что может быть приятней для меня, чем поездка с вашим дядей? Сейчас же свяжусь с ним».

И подписался:

«Ваш неизменно покорный слуга».

Динни прочитала письмо с благодарностью, но без всякого трепета, за что и выругала себя бесчувственной скотиной. Успокоенная таким образом относительно Эдриена, — она знала, что заботу о годичном отпуске можно целиком возложить на Хилери, — девушка сосредоточила все свои мысли на Хьюберте. Её всё сильнее одолевали недобрые предчувствия. Она пыталась доказать себе, что это — следствие её бездеятельной жизни, истории с Ферзом и постоянного нервного возбуждения, в котором тот её держал, но все эти объяснения были неубедительны. Если уж здесь Хьюберту верят так мало, что власти готовы его выдать, то на что же рассчитывать ему там? Динни украдкой склонялась над картой Боливии, словно очертания этой страны могли помочь проникнуть в психику её жителей. Девушка никогда не любила Кондафорд более пылко, чем в эти трудные дни. Поместье — майорат. Если Хьюберта выдадут, осудят, уморят в тюрьме или он будет убит одним из этих погонщиков мулов, а у Джин не окажется сына, Кондафорд перейдёт к старшему из детей Хилери — двоюродному брату Динни, которого она видела всего несколько раз: мальчик учился в закрытой школе. Имение, правда, останется в семье, но для Динни оно будет потеряно. Судьба её любимого дома была неотделима от судьбы Хьюберта. Девушка возмущалась тем, что думает о себе, когда над Хьюбертом нависла бесконечно более страшная угроза, но всё-таки не могла отделаться от мысли о Кондафорде.

Однажды утром она попросила Клер отвезти её в Липпингхолл. Динни терпеть не могла сама водить машину — и не без основания: присущая ей манера замечать все, мимо чего она проезжала, нередко навлекала на неё неприятности. Сестры прибыли к завтраку. Леди Монт, садившаяся за стол, приветствовала их восклицанием:

— Мои дорогие, как досадно! Вы же не едите морковь… Вашего дяди нет дома… Она так очищает. Блор, взгляните, нет ли у Огюстины жареной дичи. Да, ещё! Попросите её, Блор, приготовить те чудесные блинчики с вареньем, которых мне нельзя есть.

— Бога ради, тётя Эм, ничего такого, что вам нельзя есть!

— Мне сейчас ничего нельзя есть. Ваш дядя поправляется, поэтому я должна худеть. Блор, подайте поджаренный хлеб с тёртым сыром и яйцами, вино и кофе.

— Но этого слишком много, тётя Эм!

— И виноград, Блор. И папиросы — они наверху, в комнате мистера Майкла. Ваш дядя их не курит, а я курю сигареты с фильтром, поэтому они не убывают. Да, ещё, Блор…

— Да, миледи?

— Коктейли, Блор.

— Тётя Эм, мы не пьём коктейлей.

— Нет, пьёте. Я сама видела. Клер, ты плохо выглядишь. Ты тоже худеешь?

— Нет. Я просто была в Шотландии, тётя Эм.

— Значит, ходила на охоту и рыбную ловлю. Ну, ступайте, прогуляйтесь по дому. Я вас подожду.

Прогуливаясь по дому, Клер спросила Динни:

— Скажите на милость, где это тётя Эм приучилась глотать «г»?

— Папа как-то рассказывал, что в её школе непроглоченное «г» считалось худшим грехом, чем проглоченное «р». Тогда ведь в моду входило все сельское — протяжный выговор, охотничьи рога и всякое другое. Она чудная, правда?

Клер, подкрашивая губы, кивнула.

Возвращаясь в столовую, они услышали голос леди Монт:

— Брюки Джеймса, Блор.