Саврасов - О. Добровольский

Выезжая на Садовую, Саврасов увидел на углу своего приятеля художника Колесова, велел извозчику остановиться. Выяснилось, что ему нужно к Покровским воротам. Он сел в пролетку. Алексей Михайлович Колесов несколько лет занимался церковной живописью, но успеха не достиг. И вдруг, возможно, даже неожиданно для себя, обнаружил свое истинное призвание — жанр портрета. О нем заговорили, его имя стало появляться в газетах. Работы его отличались необыкновенной достоверностью и жизненностью.

— Сегодня, — сказал Колесов, — придет ко мне одна барыня, жена чиновника. Буду писать ее портрет. Думаю, сегодня и управлюсь…

— Как, за один-то сеанс? — усомнился Саврасов.

— Вполне вероятно. Ну, может, за два. Я пишу быстро, не мучаю людей, как иные господа портретисты, по целому месяцу, а то и больше. Что хорошего в этом? Люди устают, скисают, умирают от скуки, лица деревенеют… Я пишу мазками, не отделываю детали, не выписываю тщательно каждую пуговку, узор кружева или набалдашник трости. Я стараюсь схватить выражение, показать внутреннюю сущность, характер человека. И поэтому достигаю большого сходства. Конечно, портреты мои нельзя рассматривать вблизи, нужно отойти на некоторое расстояние… Ты приходи ко мне, я тебе кое-что покажу, ты убедишься, что мой метод оригинален и перспективен. Правда, не все его одобряют… Кое-кому мои портреты не нравятся: мол, незаконченно, эскизно, нет отделки… Но, по-моему, это мнение ретроградов, тех, кто, как черт ладана, боится любой новизны, и поэтому все мало-мальски новое отвергает…

Саврасов обещал Колесову навестить его. Это был, безусловно, интересный, талантливый художник, который, правда, вел весьма беспорядочную, безалаберную жизнь, любил выпить и покутить.

Вот и Сухаревка, сейчас извозчик свернет направо, на Сретенку. Громадная площадь с Сухаревой башней была довольно пустынна. Иное дело — воскресные торги. Тогда здесь все проходы между ларями и прилавками заполнены густой толпой. Полно посетителей в чайных, пивных и трактирах. На площади в людской толчее снуют разносчики, предлагают пирожки, блины, дешевые сладости. Ходят бродячие чистильщики сапог. Заняты своим потайным ремеслом карманники, выискивая зазевавшихся простаков.

Но сейчас на Сухаревке малолюдно. Площадь покрыта первой порошей, и бородатый мужик в рваном полушубке сметает метлой в кучу обрывки грязной бумаги, клочки сена, смешанные с навозом. А над Сухаревой башней кружат с карканьем несметные стаи ворон. Всякий раз проезжая вблизи этой трехъярусной башни, построенной по указу Петра Первого в честь командира единственно оставшегося ему верным стрелецкого полка Лаврентия Сухарева, Саврасов с интересом смотрел на это оригинальное сооружение. Скоро, в будущем, 1872 году, предстояли юбилейные торжества по случаю 200-летия со дня рождения Петра Великого, и намечался в связи с этим конкурс, в котором должны были принять участие московские художники. Алексей Кондратьевич задумал написать для этого конкурса картину и, проезжая почти каждодневно вблизи Сухаревой башни, все больше и больше склонялся к мысли, что хорошо бы изобразить это готическое остроконечное здание, столь странно и дерзко возвышающееся над небольшими каменными и деревянными домами. Эта идея казалась ему удачной: ведь башня непосредственно связана с памятью о Петре. Но писать этот городской пейзаж он решил не сейчас, в унылое предзимье, а зимой, когда лягут снега и все вокруг преобразится. И чтобы обязательно на картине были эти летящие в небе беспокойные вороньи стаи…

Саврасов много работал, был полон новых замыслов, ничто, казалось, не предвещало перемен к худшему. Материальные трудности оставались и даже возрастали, но все же их можно было преодолеть. Художнику шел сорок второй год, но еще, разумеется, рано было подводить итоги. Сделано немало. Он, слава богу, здоров, полон сил и способен сделать еще столько же, если не больше. Саврасов верил в себя, в свои возможности. Правда, случалось, охватывало его тревожное настроение, какое-то лихорадочное внутреннее беспокойство, становилось ему тоскливо, но он умел преодолевать это состояние, эти приступы хандры.

Алексей Кондратьевич был весьма активен и целеустремлен. Он один из виднейших членов Товарищества передвижных художественных выставок. В 1872 году вместе с Перовым, Прянишниковым, Мясоедовым, Ге и Крамским его изберут в правление, а еще через год он станет кассиром-распорядителем Московского отделения Товарищества.

В дальнейшем Саврасов постепенно отойдет от дел Товарищества, перестанет участвовать в выставках, но в первой половине 70-х годов он — среди весьма энергичных деятелей. С самого начала идея передвижничества была близка ему, он горячо верил в то, что демократичное независимое сообщество художников-единомышленников сыграет благотворную роль в развитии русского искусства.

Товарищество проявляло заботу о собратьях по профессии, помогая им продавать свои картины, давая возможность получать доходы от выставок. Постоянно нуждавшийся Саврасов хорошо понимал, как важна и эта сторона деятельности передвижников.

Он очень серьезно относился к своим обязанностям кассира. Занимался перепиской, денежными вопросами, аккуратно, с безукоризненной точностью вел бухгалтерскую книгу, в которой записывал суммы, полученные при проведении выставок.

Московское отделение Товарищества поручило ему устройство Третьей выставки передвижников в Москве. Все его хлопоты увенчались успехом, и выставка, проходившая в Белокаменной в апреле и мае 1874 года, привлекла много посетителей.

И вместе с тем Алексей Кондратьевич не переставал ощущать недоброжелательное отношение к себе со стороны администрации училища. Обид и огорчений у него накопилось достаточно. Не только эта печальная история с казенной квартирой. Уже почти пятнадцать лет руководит он пейзажным классом, а все еще младший преподаватель. И жалованье не повышают — все те же 600 рублей серебром в год. И до сих пор не удостоен звания профессора. Саврасов никому, даже Перову, не высказывает своих «обид», но иногда все-таки хочется спросить: почему? Почему, когда в ноябре он обратился в Комитет Общества любителей художеств с просьбой выдать ему 300 рублей заимообразно под залог картин «Осень» и «Ночь», находившихся на выставке общества, ему выдали только 200? Разве нельзя было дать ту сумму, которую он просил? Неужели он не вернет долг?..

Но обо всем этом, обо всех этих жизненных передрягах Саврасов забывает, когда начинает работать. Все внешнее отлетает куда-то, он остается наедине с картиной, думает лишь о ней, окружающий мир временно перестает для него существовать. И тогда, не отходя часами от мольберта, он испытывает те муки и радости творчества, которые так хорошо знакомы истинным художникам. И вдохновение? Конечно. Но вдохновение без труда немыслимо; обособленно оно не существует, ибо возникает, рождается, вспыхивает, будто озарение, будто яркий луч света, именно в процессе упорного и тяжелого труда. Так было, когда он писал «Грачей», «Разлив Волги под Ярославлем». Или когда работал над картинами «После метели» и «Закат над болотом».