Конец игры - Душан Митана

Но Виктору Ружичке, казалось, это вовсе не мешает. Казалось, он доволен не только своим уделом укрощенного зверя, но и своим укротителем, нет, он и не думает сердиться, он лишь слегка иной раз потешается над этим. В такие минуты он невольно улыбается, но не презрительно, нет, а просто с мягкой иронией; рот у него тогда еще больше растягивается, губы суживаются, паутина морщинок, разбегающихся от уголков глаз, становится еще глубже, и на лице появляется выражение ласкового, снисходительного удивления: ну не чудо ли это? Эта особа, которую я мог бы «ликвидировать» одним чохом, думает, что правит мной, и как ни странно, она действительно правит мной, и меня это радует, ей-богу, это замечательно и несказанно мило.

И Славику вдруг кажется, что было бы куда естественней, если бы их связывало лишь это «недостойное» животное влечение, да, это было бы безопаснее — для него. Он ведь, собственно, и не знает, на каком он свете. Надо бы ему определить, до какого предела она раскрылась перед Виктором, насколько поделилась с ним своим (их) тяжким бременем. Почему они так тщательно избегают всякого упоминания о Гелениной смерти? Только ли из деликатности? Не хотят напоминать ему о «страховом инциденте»? Или… да, право, не забыть бы рассказать ей о Плахом, это важно, очень важно, нам придется выработать запасной оборонительный вариант: я заходил домой, но Гелена была уже мертва; будь что будет, но мы с тобой оказались в одной упряжке и должны держаться друг друга, мы — товарищи по оружию. Мне нельзя в ней сомневаться, она безусловно не продала меня, это всего лишь моя треклятая подозрительность рисует все в черном свете.

Но, впрочем, понятно, что материна внезапная перемена вызывает в нем беспокойство, сомнение и настороженность. Кто мог думать, что она так низко падет на старости лет? Пуританка, которая в Горном Лесковце ничтоже сумняшеся пробиралась ночью на балкон, где он был с Яной, подгоняемая ужасом, что под ее кровом совершаются вещи «ненормальные», какие могут происходить «единственно» между супругами, «что бы люди сказали». А сейчас? Под отцовскую перину кладет пижаму разведенного «ликвидатора»; да, здорово она распоясалась — ничего не скажешь! А он, проницательный энтомолог, не изучил процесса ее перемены и, что еще хуже, вообще не заметил его; так может ли он теперь знать, где пределы ее лояльности? Он дал маху — слишком доверился ей. Недооценивал действенность испытанного девиза: «Доверяй, но проверяй!» И вправду, надо глядеть в оба, доверчивость может довести его… туда-растуда твою птичку, у него ведь еще один сюрприз для матери, ну и денек нынче выдался, одному богу известно, что еще выплывет…

Да, конечно, он должен ей пересказать разговор с Гелениной сестрой Катариной Барловой, то бишь Катержиной[82] Неезхлебовой. Заскочила она к нему сегодня лишь на минуту. Для обоих это было тягостно — они решали «технические» вопросы, связанные с похоронами Гелены. Катарина была в отчаянии — случившееся казалось ей нереальным, невероятным, непостижимым; а услыхав (она тоже уже давала показания), что Гелена тотчас по возвращении в Братиславу напилась до положения риз, и вовсе озадачилась. Еще никогда, дескать, она не видела Гелену такой счастливой, уравновешенной, как на протяжении этих двух недель в Праге. Я ее вообще не узнавала, впервые искренно, без маски и позы, она говорила о своих чувствах. Я и не думала, Петер, что Гелена так любит тебя. В самом деле, она совсем не пила, радовалась жизни, как дитя малое, не могла, дескать, дождаться возвращения домой, к нему. Поэтому, собственно, и уехала на день раньше — хотела приятно его удивить.

Он невзначай, между слов, узнал и то, о чем Гелена не любила никогда говорить и что так сильно заинтересовало мать, когда он впервые познакомил их. Он узнал, при каких обстоятельствах умерли Геленины родители. Умерли в конце войны, только и сказала она; строго и однозначно дала понять, что больше на эту тему говорить не собирается. И он на том успокоился. Из деликатности? Несомненно, тут имела место и деликатность, он не хотел теребить в ней воспоминания, которые явно были ей неприятны; раз ей тяжело о том говорить, значит, есть свои причины; зачем понапрасну бередить старые раны. И все-таки, если бы она ему все рассказала, скольких недоразумений удалось бы им избежать. И мать определенно иначе бы к ней относилась, если б узнала, как это было: Геленин отец погиб в Восстании, а мать умерла в родах. Рожая Гелену. Катарину — она была на три года старше — удочерила сестра матери, а Гелену — брат отца, Гуго Барла, «золотые руки».

Почему Гелена не любила об этом говорить? Не хотела, чтобы ее жалели? Это представлялось ему самым реальным объяснением. Это было характерно для нее (и, пожалуй, не только для нее). Будто люди сейчас стремятся выглядеть более наглыми, жесткими, циничными, чем они есть на самом деле, будто стыдятся своих душевных ран и страданий, будто зазорно и унизительно быть добрым и несчастным человеком, будто такой человек — чудак, в обузу и на посмешище людям. Будто слово «сочувствие» мало-помалу исчезло из человеческого лексикона и взамен ему пришло «равнодушие».

Но разве это теперь имеет значение? Слишком поздно он начал ее узнавать; почему он так мало интересовался ее прошлым? Из деликатности или от равнодушия? Пожалуй, все могло кончиться по-другому; недоставало пустяка: спросить и настоять на ответе.

Возможно, тогда это не кончилось бы так, как кончилось. Хотя, по мнению Амалии Кедровой, все кончилось именно так, как должно было кончиться. Он долго не понимал, о чем она говорит, пока наконец сегодня утром, прежде чем приступить к уборке, она не оскалила десны и благодушно не спросила:

— А зубы у вас усе?

— Зубы? — Несуразность ее вопроса так его ошарашила, что он невольно ощупал рот и злобно выпалил: — У меня-то все, а у вас — ни одного! — Растерянность, стыд и злость — все это напоминало ему сон, в котором она играла с ним, как кошка с мышкой.

Амалия Кедрова вытащила из глубокого кармана закрытого передника небольшую книжку в грязном, засаленном переплете; похоже было, она вообще не слышала его язвительных слов.

— Да сон ваш. Вы уж и не помните, — сказала она, открывая книжку.

— Какой сон?

— То было предупреждение.

У него болезненно начинало гудеть в голове: не надо было пить ее вина, подумал он; и тут же резко передернулся: спятил я? какое вино? это же во сне было.

Но вино действительно существовало, старушка делала из черной бузины домашнее вино, он его никогда не пил, но Гелена, иногда навещавшая Амалию, не раз говорила ему: «Сладкое и ужасно тяжелое, настоящая бормотуха». Ага, это разъясняет один мотив моего сна: Гелена рассказывала мне о старухином бузиновом вине, я был пьян от этого ее джина, подташнивало, болела голова, и вот возникло представление, что я пью у старухи бузиновое вино, сладкое и тяжелое — бормотуху. Это немного успокоило его, как всегда, когда ему удавалось найти рациональное объяснение, казалось бы, необъяснимому душевному процессу. Но определенную роль здесь сыграла и склонность Славика поддаваться внушению — так же, как было и с воспалением легких.

Воспаление легких он заработал в марте, когда они с Геленой поехали в Хопок кататься на лыжах. Он никогда в жизни не становился на лыжи, и ему представлялось просто абсурдом пытаться в его возрасте обучиться тому, что играючи и бесстрашно проделывают пятилетние сорванцы. За две недели он, можно сказать, не высунул носа из гостиницы «Косодревина», валялся на кровати в приятно натопленной комнате, читал книгу и попивал горячий чай, считая, что зимний отдых в горах и чай — неотделимы друг от друга. Для него было совершенно очевидно, что мгновенный переход от братиславского воздуха, перенасыщенного смогом, к чистому, горному, перенасыщенному озоном, смертельно опасен для его здоровья. Он был предельно осторожен, и все-таки не избежал воспаления легких. Гелена со свойственным ей легкомыслием вовсе не думала о своем здоровье: все дни проводила на лыжах, а ночи напролет в прокуренном баре, возвращаясь оттуда вдрызг пьяная, чтобы после пятичасового сна вновь отправиться на заснеженные склоны (там, наверно, было ужасно надымлено, ведь только она одна выкуривала на лыжне десятка два «спартин»). Эта приверженка калокагатии[83] с убийственной серьезностью, уверенностью и вдохновенной страстью, достойной лучшего применения, объясняла ему, что, дескать, это воспаление легких он подцепил именно потому, что почти безвылазно лежал в постели и его дряблое, хилое тело не способно было одолеть напор здорового воздуха, которому подвергалось во время изнурительных пятиминутных походов вокруг гостиницы. Но подобную болтологию он не принимал всерьез, давно усвоив, что логика не самое сильное оружие Гелены; наконец, она и сейчас противоречила себе: он заболел от здорового воздуха, что за ахинея? И это при том, что он предусмотрительно свел действие этого их «здорового воздуха» до минимума… А что было бы, если бы он действовал на его организм дольше… лучше об этом не думать.