Конец игры - Душан Митана

Откуда мы вышли? Кто мы? Куда идем?

— Рабочие в бывшей Австро-Венгерской монархии не имели политического руководства и своей организации. Организация КПС[75] была основана в ноябре 1925 года. Первомайские торжества впервые отмечались у нас в 1927 году.

В 1926 году была построена государственная четырехлетняя школа. В 1927 году — налажено автобусное сообщение, через год — проведено электричество. В это время старостой на селе был Мартин Славик.

Вот здесь, дед, черным по белому, да, ты вошел в историю! Не отступился он от тебя. Жаль, что тебе не дано уже это прочесть, может, ты и простил бы ему хотя бы свою корчму. Но постой, вот еще тут:

— В период сельскохозяйственного кризиса (1929–1933) число безработных колебалось от 700 до 800 человек.

Нет, не о тебе, дед. Просто эта фраза следует сразу же после твоего имени, и читателя это может сбить с толку — будто ты виноват в мировом экономическом кризисе. Нет, твой сын в этом не обвиняет тебя. Спи спокойно. Здесь нет никакого злого умысла. Чистая случайность. Как встреча зонтика и швейной машинки на анатомическом столе.[76]

— …в домюнхенскую республику[77] люди тяжело бились за кусок хлеба. В поисках работы уезжали за границу — иного выхода не было. Ежегодно эмигрировало до 1500 человек, из них в 1937 году 150 осели во Франции. За работой уезжали в Австрию, Германию, Швейцарию, Францию и, конечно, в Чехию и Моравию…

Минуту. Телефон.

— Кто?.. Милан?.. Привет, старичок… Спасибо… И с тобой говорили?.. А да, я им сказал, что встретил тебя… Как так? Ты же меня видел, разве нет? Да, да, я остался у нее ночевать… кто мог такое предположить… Что с тобой?.. Я же сказал тебе, что останусь…

— Помню, помню. Ты струсил, что я нагряну к тебе ночью.

— Извини, старик. Я правда был жутко вымотан. Ну, каюсь.

— Что же, выходит, я в этом виноват?

— Как это? Не понимаю…

— Не ясно, что ли? Железная логика. Не будь я таким отпетым алкашом, ты б не боялся, что я приду к тебе в гости, и пошел бы домой, тогда бы ничего не случилось. Гелена была бы, может, еще жива.

— Чушь…

— Но логичная.

— Оставь этот мазохизм. Надеюсь, ты не думаешь всерьез, что это по твоей вине? Миллион «если бы». Если б я знал, что Гелена приедет раньше, если бы мать не звонила и не просила меня зайти, если бы не заморочила мне голову Лапшанская своей болтовней…

— И если бы ты не боялся, что я завалюсь к тебе в гости.

— Если тебе непременно хочется истязать себя, пожалуйста! Может, и полегчает…

— Но это же правда. Ты остался у матери из-за меня.

— Псих. Ну можно с тобой нормально разговаривать? Да, остался я там отчасти и из-за тебя. Ясно, тебя это покоробило, но я же извинился, и вообще, с меня хватит. Ну к чему, скажи, все время копаться в своей утробе. Когда-то я этим тоже увлекался, но как только понял, что эдак скоро попаду в психушку, поставил на том крест.

— Да, ты очень изменился, это точно.

— Не думай, что было легко.

— Не каждому это удается.

— Потому что не хочет даже попробовать.

— Для этого нужна очень сильная воля, правда? У меня бы, например, не получилось.

— Потому что не хочешь.

— Нет, не хочу. Понимаешь, старик, мне вполне хорошо в собственной шкуре. Клянусь богом, меня это вполне устраивает.

— Ладно, оставим. Не знаю, чего меня вдруг понесло. Разглагольствовал, точно проповедник. Ей-богу, тут нет никакой твоей вины.

— Ты думаешь?

— Уверен.

— Что ж, тогда — дело другое. Я немного успокоился. Спасибо, старик.

— Рад, что мы выяснили…

— Я тоже. Не представляешь даже, как меня это мучило. Все время было такое ощущение, будто я в чем-то виноват.

— Опять за свое? Мы же все уже выяснили, тебе не кажется?

— Не все.

— Не понимаю…

— Значит, о том ни слова.

— Что тебе снова ударило в голову?

— Противно, конечно, но я тебя тогда видел.

— Когда?

— Ну надо ли опять заводиться.

— А почему нет, напротив. Когда ты меня видел?

— Все, поставим точку. Если не хочешь говорить откровенно, давай оставим этот разговор.

— Где ты меня видел?

— Я как раз выходил из «Киева», когда ты шел мимо.

— А белых мышек ты случайно не видел?

— К сожалению, нет. Только тебя.

— Сколько ты выпил?

— То-то и оно. Провались все пропадом. И не нюхал.

— Знаешь, скажи кому-нибудь еще. Никогда не поверю, что ты был в баре и не нализался до чертиков. Исключено…

— Это ты виноват, понимаешь? Я струхнул, что, если тяпну, привычка возьмет свое, и я правда завалюсь к тебе. Поэтому я просто купил бутылочку «Бычьей крови», схватил такси и поехал домой. Не хотелось, чтоб ты опять оказался прав. Когда я ждал такси, ты как раз проходил…

— Ты не мог меня видеть. Спутал с кем-нибудь. Я всю ночь был у матери!

— Как хочешь…

— Ты им сказал?

— Нет. А надо было?

— Ты откуда звонишь?

— Не волнуйся. Меня никто не слышит. Я здесь один.

— Надо бы встретиться.

— Зачем?

— Так просто. Немного поговорить. Не по телефону. Хочу кое-что тебе объяснить.

— Не утруждайся, старик. Все в порядке. Я ничего не видел. Привет.

Милан повесил трубку.

Все, конец; на него нахлынуло чувство невыразимого стыда. Я выставил себя на посмешище. От унижения и оскорбленного самолюбия навертывались на глаза слезы. До чего низко я пал, даже этот охламон потешается надо мной. Как, должно быть, он ржал, когда я уверял его, что ему абсолютно незачем чувствовать себя виноватым. Славик утешитель — мисс «Одинокие сердца».[78] Он поставил на мне эксперимент. Наблюдал за мной как за подопытной крысой. Я выгляжу абсолютным идиотом, подумал он, и его словно бы ошарашила предугаданная точность этого наблюдения: в ту же минуту у него вдруг бессильно отвисла челюсть, и он так и застыл у телефона со слюнявой нижней губой, открытым ртом — законченный олигофрен. Из расслабленной руки выпала трубка и пошла издевательски болтаться, посылая в мир презрительно равнодушные сигналы. Я выставил себя абсолютным кретином, гудело у него в голове, просто подыхаю от стыда.

Что с ним произошло? — этого он и поздней не мог объяснить себе, сколько ни думал; такого со мной еще никогда не случалось, я ведь форменным образом тогда сбрендил. Да, это болезненная реакция совершенно не сообразовывалась с обстоятельствами. Прежде всего, его должно было обеспокоить, испугать, ужаснуть то, что Плахи видел, как он шел домой. Да, здесь таилась настоящая опасность, это существенно меняло положение, разрушало всю его систему. Сразу же обнажилась шаткость тщательно разработанной защиты, в основе которой лежало свидетельство матери: он всю ночь был у меня. Но можно ли надеяться, что поверят материным словам, если даже один из тех, кто должен был их подтвердить, так обманул ожидания.

Что же со мной творится? Разве это я, тот прежний самонадеянный чванливый болван. Что значат для меня люди? Пожалуй, это всего лишь беспомощные фигурки, которые я по собственному усмотрению переставляю на шахматной доске, и не подчинись они моей воле, я счел бы это неслыханной дерзостью. Он снова оказался в странном душевном расположении — словно бы раздвоился. Словно бы смотрел на себя извне, с объективным, отстраненным интересом наблюдателя, который пристально и увлеченно изучает в себе гонимого благодаря особой привилегии, исключительной возможности видеть то, что редко кому удается увидеть. Он изучал себя с трепетным волнением человека, осознавшего вдруг, что, пожалуй, такая возможность уже больше никогда не представится, а потому ею нужно предельно воспользоваться. Когда прошло первое болезненное возмущение, когда он спокойно, последовательно продумал свой разговор с Плахим, когда вновь и вновь обкатал в уме отдельные фразы, он вдруг успокоился: а ведь это превосходный своевременный урок, утешал он себя, я уже позарез нуждался в чем-то таком, что отрезвило бы меня и спустило на землю; ничем и никем не следует пренебрегать, если все-таки не хочешь упустить последний шанс… С удивлением он вдруг обнаружил, сколь иллюзорно было ощущение, что своей трезвостью он сумел возвыситься над остальными, над всеми этими жалкими слепцами. Он уже настолько свыкся с привилегированным положением одноглазого среди слепых, с превосходством единственно трезво мыслящего человека, так свыкся с ролью режиссера, что поддался одурманивающему (иллюзорному) очарованию своей власти. Да, иллюзорное ощущение власти совершенно ослепило его, затуманило сознание; трезвая непринужденность в отношениях с людьми сменилась гордостью и самодовольством: во мне уже не осталось и капли здравого смысла. Я недооцениваю окружающих, Плахи вовремя открыл мне глаза. Хотя и не желая того, ухмыльнулся он. Потешался надо мной, но от многого спас! Преподал мне хороший урок, пусть и позабавился на мой счет.