Мальчик, идущий за дикой уткой - Ираклий Квирикадзе

Наступил вечер. Я дочитал многостраничную рукопись, выкарабкался из ямы. Листы рукописи собрал по номерам, многих не хватало. Куклу с оторванной головой сунул в карман – на память.

Пошел во двор общежития санатория “Заря Востока”. Поднялся по лестнице общежития.

В коридорах было пусто. Я прошел мимо фикуса. Комната № 14. Стучусь, толкаю. Дверь закрыта. По коридору идет женщина.

– Вы не знаете, где Корнелий?

– Нет его? Странно…

– А где он может быть?

– На танцах. Он играет на аккордеоне.

Женщина подсказала, как дойти до клуба.

Санаторский парк. Клуб.

Оркестра на сцене не было. Стоял стул, на нем магнитофон. Вдоль стен жались женщины, жаждущие знакомств и курортных приключений. Я спросил об аккордеонисте. Он не приходил.

Я назад к общежитию.

И тут…

Я страшусь писать эти строки…

Думаю, что читатель через секунду покрутит пальцем вокруг виска: “И этот сумасшедший”.

Над крышей общежития, в левом углу, всколыхнулась черепица…

Я услышал грохот, увидел лишь на мгновение кровать с лежащим на ней человеком, что раскинул руки буквой “Т”.

И тут же стало тихо. Но…

Исчезло видение кровати.

Только битая черепица под ногами.

Я ехал в поезде.

Было поздно.

Смотрел на свое отражение в ночном окне. Успокоить лицо не удавалось. Широко раскрытые глаза никак не входили в норму.

Что же случилось?

Фантастика на четырехстах страницах и реальная, мною увиденная кровать, взлетевшая над крышей санаторского общежития, – как уместить это в своем сознании?

В детстве я читал Жюля Верна, дальше – Брэдбери, Лема, позднее Стивена Кинга. Но они не вызывали во мне особого интереса. Фильмы типа “Звездных войн” я с трудом досматривал до конца.

Сегодня на моих глазах улетел в темный космос аккордеонист Корнелий Квирикадзе, мой, черт побери, однофамилец, даже родственник! Улетел!

На небольшой железнодорожной платформе в вагон поднялась компания, оживленная, подвыпившая, расселась вокруг меня.

– Радамес… продолжай, а что с той африканкой…

– На голове статуи Свободы есть смотровая площадка. Там я увидел эту черную и обалдел.

Говорил человек по имени Радамес. Он постоянно мелькал в рукописи Корнелия.

– Я ей говорю: сколько? В Америке это делается просто. Спокойно при всех беру ее – и в отель. Мы три дня не выходили из номера… Она шептала: “Ричард, ты мой бог”. Официантка занесет в номер завтрак, а негритянка требует, чтобы я при официантке оттрахал ее… Та смотрит на нас не смущаясь. У них всё просто в этом вопросе. Спрашивает меня: “Господин Никсон, что-нибудь еще желаете?”

Компания засмеялась.

Я встал, вышел в коридор вагона. “Хватит…” – сказал сам себе, открыл окно и вышвырнул рукопись “Радуги” в ночь.

Поезд проезжал овраг Тартар. Я увидел в темноте еще большую темноту.

P. S. Прошло много, много лет. Сегодня я нашел в своем почтовом ящике увесистую бандероль. Почерк показался знакомым. Дома я разорвал конверт. Высыпались листки с планом оврага Тартар, обозначениями, где надо разместить пушки, танки, гаубицы, самолеты, бамбардировщики, истребители, предварительно спилив им крылья, где ракеты “земля – воздух”, “земля – воздух – земля”, где бронетранспортеры, минометы, бомбы, где холодное оружие… На одном из листов – рецепт соляной кислоты, съедающей железо. А еще на одном листке – наивный, веселенький рисунок сада-огорода, выросшего на месте засыпанного оврага Тартар. Никакой записки мне, Ираклию Квирикадзе, я не обнаружил. Подумал: “Зачем я выкинул в ту ночь рукопись замечательного романа… Я должен, Чанчур, рассказать тебе о твоих родственниках, летающих Филимоне и Корнелии…”

Фотография 26. 2011 год

Киношкола пригласила Паолу Волкову, Рустама Хамдамова, Георгия Данелию, Веру Суменову, Антона Ланге и еще человек семь для проведения мастер-классов, для выпивания красного итальянского вина, для созерцания фантастических пейзажей, которыми до нас любовались Рафаэль Санти и Микеланджело Буонарроти – дома этих гениев находились, как говорится, в двух шагах от Пеннабилли, где проживала супружеская пара – Лора Яблочкина и Тонино Гуэрра, великий сценарист, автор “Амаркорда”, “Корабль плывет”, “Приключения” и других шедевров, а сейчас проживает одна Лора Яблочкина, которой тогда мы привезли поклоны и любовь от огромного количества ее московских друзей. Такое вот длинное первое предложение.

Мы находились в Пеннабилли две недели. Сорок студентов – молодые кинематографисты из разных стран Европы, Азии, Латинской Америки – слушали нас, смотрели наши фильмы, показывали свои, и все мы – и студенты, и мастера – состязались в сочинении устных историй на темы, заданные Тонино Гуэррой, нашим гуру. Одна из тем была “Граница”.

Мне вспомнились две истории.

Опера в Батумском театре композитора Бабаханиди “Граница”, где американского шпиона пел мой дядя Теймураз Квирикадзе. Помню, как сквозь картонные заросли пробирались два американских шпиона – мой дядя Теймураз и его друг Тото Лолашвили, нарушители советской границы. Они громко пели дуэтом о диверсиях, которые им велено совершить. В глубине сцены стояла погранзастава. Два пограничника глядели в бинокли на американских шпионов и тоже пели дуэтом, как бы состязаясь в громкости с врагами.

Первый пограничник: Ты слышишь шорох, Кобахидзе?

Второй пограничник: Слышу, товарищ лейтенант.

Пограничник: Подкрадемся к ним бесшумно…

В это же время американские шпионы поют, заглушая советских пограничников: “Тише, тише, нас могут услышать”. Так, распевая во всю глотку о соблюдении тишины, пары приближались друг к другу.

В другой сцене коварные шпионы ползли по линиям высоковольтных передач. Из их ушей сыпались электрические искры (тысячи вольт проходили сквозь их тела), а они пели, как разрушат мирную жизнь советских граждан.

В Пеннабилли мне не поверили. Меня защитила Паола Дмитриевна Волкова. Она в молодости была в городе Батуми, и сам композитор Бабаханиди пригласил молодую красивую искусствоведку на премьеру оперы “Граница”… Она помнила и то, как собаки советских пограничников бежали по линиям высоковольтных передач, догоняя американских шпионов, и тоже разбрасывали электрические искры. Опера принималась залом всерьез. Когда американский шпион отравил одну из собак по кличке Дездемона и та, умирая, пропела (не пролаяла, а пропела) грустную арию прощания с чудесным советским миром, девочка, сидящая рядом с Паолой Дмитриевной, плакала… Свою защитительную речь в подтверждение реальности этой оперы Волкова завершила словами: “Это одна из лучших опер, какие я слышала”.