Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев

бывало, присаживается рядом: «Завидую, что ты стихи пишешь. Чистое занятие. Человеческое. Грустное, хотя и бессмысленное…» Потом я узнал, что утром следующего дня Довлатова забрали в армию, во внутренние войска.

Стихи на ленинградском филфаке тогда писали практически все, может быть поэтому Сергей (я впервые услышал его фамилию, только когда его уже выгоняли с факультета) с какой-то болезненно-иронической оттяжкой относился к поэзии, а точнее – к патетическому парению над унизительными мелочами бытия, или – если постараться быть уж совсем точным – к тому романтическому чудовищу, какое в начале 60-х годов непременно соотносилось с представлением о настоящем поэте…

Встречи с ним отпечатлевались в тех же ячейках моей памяти, где хранятся анекдоты или языковые курьезы. Его разговоры для всех, кто с ним общался, неожиданно становились событиями высокой литературы, даже когда предметом обсуждения были казусы или разного рода несообразности, которыми так богата жизнь, его собственные приключения или просто приход водопроводчика. Не знаю, записывал ли он эти случаи (в подлинно хармсовском смысле слова) до того, как принужден был стать солдатом лагерной охраны по эту, по не нашу сторону колючей проволоки, но оттуда он вернулся писателем. И, вероятно, именно там его природная наблюдательность обрела письменную литературную форму, продиктованную опытом драматического осознания смехотворной двусмысленности человеческого бытия. Двусмысленности, которая особенно впечатляюще проявляется в непосредственном соседстве с лагерным ограждением – неважно, по какую сторону ограды…

Все лучшее в новейшей русской прозе – от Венедикта Ерофеева и Юза Алешковского до В. Сорокина и В. Пелевина – построено на осмеянии, на абсурде, на анекдоте, иными словами – на распылении целого. Но Довлатову повезло больше, чем другим, возможно, и не менее одаренным беллетристам его поколения. Он не ограничился ювелирной разрушительной стилистически-языковой работой, – он создал собственный жанр, в пределах которого анекдот, забавный случай, нелепость в конце концов прочитываются как лирический текст и остаются в памяти как стихотворение – дословно. Перед нами не что иное, как жанр возвышающего, романтического анекдота. Жанр парадоксальный, не могущий существовать – но существующий. Этот жанр не укоренен в классической русской литературе, ему неуютно в границах политической сатиры или психологического реализма. В то же время он далек и от соцарта с его навязчивой идеей постмодерной деидеологизации, с его презрением к читателю. Жанр, созданный Довлатовым, без читателя, и читателя сочувствующего, немыслим…

Фрагментарные книги Довлатова с течением времени… приобретают некий флер почти поэтической ностальгии, их тональность изменяется вместе с изменением читательских вкусов и претензий. В них проявляется сейчас как раз то, что поначалу представлялось побочным, факультативным, даже лишним: чистая нота тщательно скрываемой, но оттого только еще более очевидной грусти – прекрасная изнанка маски беспощадного и безнадежного циника, трезвого бытописателя и бойкого журналиста».

Ну что же, интонация и отношение автора прочитываются достаточно отчетливо.

Виктора Борисовича смущает и отталкивает «маска беспощадного и безнадежного циника, трезвого бытописателя и бойкого журналиста». Кривулин чувствует в этом нечто напускное, нечто такое, за чем скрывается рефлексирующий, сомневающийся и не уверенный в себе литератор. Безусловно, Довлатов прячется за своей громогласностью и нескончаемым шутовством, за своими оглушительными загулами и легендарным пьянством. Другое дело, что далеко не всякий готов и желает заглянуть под эту маску, довольствуясь первым впечатлением (забывая при этом, что очень часто оно бывает ошибочным), выбирает себе того двойника, который вызывает отрицательные эмоции, ведь они всегда лежат на поверхности.

Комментируя же тексты Довлатова, Кривулин прибегает к таким терминам как «романтический анекдот» и «фрагментарная книга».

Трудно себе представить, чтобы Сергей именовал свою прозу анекдотической и уж тем паче юмористической. Точнее, как представляется, было бы говорить о гоголевском «смехе сквозь слезы» у Довлатова, о своего рода «радостном трагизме», когда ничего другого, как улыбаться от отчаяния, больше не остается. С одной стороны, мы читаем полные безнадежности письма Сергея к Людмиле Штерн или Тамаре Зибуновой, с другой, – перед нами предстает большой, сильный, уверенный в себе человек, «душа компании», циник и острослов.

Так где же Довлатов?

Истина, думается, где-то посередине, и, как уже было сказано выше, не каждый готов ее выискивать.

Что же касается до «романтического анекдота», о котором говорит Виктор Борисович, то ничего, кроме культовых литературных анекдотов от Даниила Хармса, тут в голову не приходит.

Романтика абсурда и запредельный в своем абсурде романтизм.

Например, такие тексты для поднятия настроения:

«Однажды Гоголь переоделся Пушкиным, пришел к Пушкину и позвонил. Пушкин открыл ему и кричит: «Смотри-ка, Арина Родионовна, Я пришел!»

«Однажды Пушкин стрелялся с Гоголем.

Пушкин говорит: «Стреляй первый ты». —

«Как ты? Нет, я!» – «Ах, я? Нет, ты!»

Так и не стали стреляться».

«Лермонтов очень любил собак. Еще он любил Наталью Николаевну Пушкину. Только больше всего он любил самого Пушкина. Читал его стихи и всегда плакал. Поплачет, а потом вытащит саблю и давай рубить подушки.

Тут и самая любимая собака не попадайся под руку – штук сорок как-то зарубил. А Пушкин ни от каких стихов не плакал. Ни за что».

«Однажды Гоголь переоделся Пушкиным, сверху нацепил львиную шкуру и поехал в маскарад. Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, увидел его и кричит: «Спорим, это Лев Толстой! Спорим, это Лев Толстой!».

Скорее в данном случае можно провести смысловую параллель с концептуальными поэтическими анекдотами Дмитрия Александровича Пригова (это уже московская традиция), но никак не с рассказами Довлатова, безусловно, ироничными, но никак не смешными.

И наконец, последнее – «фрагментарная книга».

Термин, звучащий как приговор.

Дело в том, что любой прозаический текст (рассказ, повесть, роман) интересен и самоценен именно своей целостностью, единым дыханием, тем, что называется «вещество» прозы, входя в которую уже невозможно выйти ни на 15, ни на 55, ни на 255 странице. Фрагментарность же свидетельствует об отсутствии «дыхания», о создании объема книги при помощи разрозненных текстов, приблизительно связанных темой или местом действия.

Мы помним, что Довлатов довольно часто сообщает в своих письмах о том, что он «пишет роман». Однако, как такового романа у Сергея Донатовича нет. Скорее всего, писатель подразумевает работу над неким корпусом текстов, входящих в книгу. Вероятно, об этом сказал и Кривулин, сказал коротко, внятно и ненавязчиво, в полной мере тем самым отразив отношение к прозе Довлатова ленинградского литературного андеграунда.

Еще в бытность своей учебы в ЛГУ имени Андрея Жданова Сергей выказал свое отношение к филологической братии, и было оно не самым доброжелательным. Скорее всего, эта отстраненность и неприятие были