Дневник провинциала в Петербурге - Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

il faut que je me souvienne de ça![133] – сказал Левассер, держа на вилке кусок маринованной лососины.

– Oh, mangez, messieurs![134] – упрашивал какой-то делегат (кажется, ветлужский). – Человек! Лососины принесите, пожалуйста, mangez!

Заседание кончилось; начался обед.

Никогда я не едал таких роскошных подовых пирогов, как в этот достопамятный день. Они были с говядиной, с яйцами и еще с какой-то дрянью, в которой, впрочем, и заключалась вся суть. Румяные, пухлые, они таяли во рту и совершенно незаметно проходили в желудок. Фарр съел разом два пирога, а третий завернул в бумажку, сказав, что отошлет с попутчиком в Лондон к жене.

– La Russie – voilà où est la véritable patrie de la statistique![135] – в экстазе повторил Кеттле.

После обеда – езда на извозчиках, а окончание дня в «Эльдорадо».

– C’est ici que le sort du malheureux von-Zonn a été décidé! Аh, soyons sur nos gardes![136] – вздохнул Левассер, что не помешало ему сделать честь двум девицам, предложив им по рюмке коньяку.

На третий день – осмотр Исакиевского собора, заседание у Шухардина и обед там же (menu: суп с потрохами, бараний бок с кашей, жареные каплуны и малиновый дутик со сливками); после обеда – катанье на яликах по Неве.

Исаакиевский собор произвел на гостей самое приятное впечатление.

– C’est fort, c’est solide, c’est riche, c’est ébouriffant![137] – беспрестанно повторял Левассер. – Еt ça doit coûter un argent fou![138]

Кеттле же до того умилился духом, что произнес:

– Ah, si je n’etais pas catholique romain, je voudrais être Catholique grec![139]

На что Прокоп, который с некоторого времени получил настоящую манию приглашать иноверцев к познанию света истинной веры, поспешил заметить:

– А что же, ваше превосходительство, с легкой бы руки!

Заседание началось чтением доклада делегата от тульско-курско-ростовского клуба, по отделению нравственной статистики, о том, чтобы в ведомость, утвержденную собиравшимся в Гааге конгрессом, о числе и роде преступлений была прибавлена новая графа для включения в нее так называемых «жуликов» (jouliks).

– «Jouliks» – je ne comprends pas ce mot[140] – со свойственною ему меридиональною живостью протестует Левассер.

– Ce n’est précisement ni un voleur, ni un escroc; c’est un individu qui tient de l’un et l’autre. A Moscou vous verrez cela, messieurs[141], – объясняет докладчик.

Встает Фарр и опять делает скандал. Он утверждает, что заметил на континенте особенный вид проступков, заключающийся в вскрытии чужих писем.

– Не далее как неделю тому назад, будучи в Париже, – присовокупляет он, – я получил письмо от жены, видимо подпечатанное. – Поэтому требует прибавки еще новой графы.

Тетюшский делегат поднимается с своего места и возражает, что это неудобно.

– Why?[142] – вопрошает Фарр.

– Неудобно – и все тут! И разговаривать нечего! За такие вопросы нашего брата в кутузку сажают!

– Shocking![143] – восклицает Фарр.

Тогда требует слова Левассер.

– Pardon! si je comprends la pensée de monsieur, – начинает он, указывая на тетюшского делегата, – elle peut être formulée ainsi: oui, le secret des lettres particuliéres est inviolable (bravo! bravo! oui! oui! inviolable!) – c’est la régle générale; maisil est des raisons de bonne politique, qui nous forcent quelquefois la main et nous obligent d’admettre des exceptions même aux régles que nous reconnaissons tous pour justes et irréprochables. C’est triste, messieurs, mais c’est vrai. Envisagée sous ce point de vtiec. la violation du secret des lettres particuliéres se présente à nous comme un fait de haute convenance, qui n’a rien de commun avec le crime ou la contravention. L’Angleterre, grâce à sa position insulaire, ignore beaucoup de phénomènes sociaux, qui sont non seulement tolérés par le droit coutumier du continent, mais qufl en font pour ainsi dire partie. Ce qui est crime ou contravention’ en Angleterre, peut devenir une excellente mesure de salut public sur je continent. Aussi, je vote avec m-r de Tétiousch pour l’ordre du jour pur et simple[144].

– Bravo! Ура! Человек! Шампанского! Мосье Левассер! Votre santé![145]

Не успели выпить за здоровье Левассера, как Прокоп вновь потребовал шампанского и провозгласил здоровье Фарра.

– Сознайтесь, господин Фарр, что вы согрешили немножко! – приветствовал он английского делегата с бокалом в руках. – Потому что ведь ежели Англия, благодаря инсулярному положению, имеет многие инсулярные добродетели, так ведь и инсулярных пороков у ней немало! Жадность-то ваша к деньгам в пословицу ведь вошла! А? Так, что ли? Господа! Выпьем за здоровье нашего сотоварища, почтеннейшего делегата Англии!

Разумеется, суровый англичанин успокоился и выпил разом два стакана.

Но за обедом случился скандал почище: бараний бок до такой степени вонял салом, что ни у кого не хватило смелости объяснить это даже особенностями национальной кухни. Хотя же поданные затем каплуны были зажарены божественно, тем не менее конгресс единогласно порешил: с завтрашнего дня перенести заседания в Малоярославский трактир.

Четвертый день – осмотр Петропавловского собора, заседание и обед в Малоярославском трактире (menu: ботвинья с малосольной севрюжиной, поросенок под хреном и сметаной, жареные утки и гурьевская каша); после обеда прогулка пешком по Марсову полю.

Петропавловским собором иностранные гости остались довольны, но, видимо, спешили кончить осмотр его, так как Фарр, указывая на крепостные стены, сказал:

– В сей местности воздух есть нездоров!

На что, впрочем, Прокоп тут же нашелся возразить:

– Для тех, господин Фарр, у кого чисто сердце, воздух везде здоров!

В четвертом заседании я докладывал свою карту, над которой работал две ночи сряду (Бог помог мне совершить этот труд без всяких пособий!) и по которой наглядным образом можно было ознакомиться с положением трактирной и кабацкой промышленности в России. Сердце России, Москва, было, comme de raison[146], покрыто самым густым слоем ярко-красной краски; от этого центра, в виде радиусов, шли другие губернии, постепенно бледнея и бледнея по мере приближения к окраинам. Так что Новая Земля только от острова Колгуева заимствовала слабый бледно-розовый отблеск. В заключение я потребовал, чтобы подобные же карты были изданы и для других стран, так чтобы можно было сразу видеть, где всего удобнее напиться.

– Ah, mais savez-vous que c’est bigrement serieux, le travail que vous nous presentez la![147] – воскликнул Левассер, рассматривая мою карту.

– Prachtvoll![148] – одобрил Энгель.

– Beautiful![149] – присовокупил Фарр.

– Benissime![150] – проурчал Корренти.

– Et remarquez bien que monsieur n’a employe que deux nuits pour commencer et achever ce beau travail[151], – отозвался Кеттле, который перед тем пошептался с Прокопом.

– Две ночи – это верно, – подтвердил Прокоп, – и без всякого руководства! Просто взял лист бумаги и с божьею помощью начертил!

Тогда все бросились меня обнимать и целовать, что под конец сделалось для меня даже обременительным, потому что делегаты вздумали качать меня на руках и чуть-чуть не уронили на пол. Тем временем наступил адмиральский час, Прокоп наскоро произнес: «Господа, милости просим хлеба-соли откушать!» – и повел нас в столовую, где прежде всего нашим взорам представилась севрюжина… но какая это была севрюжина!

– Вот так севрюжина! – совершенно чисто произнес по-русски Кеттле.

Но, увы, нас и на этот раз не вразумило это более нежели странное восклицание иностранного гостя. До того наши сердца были переполнены ликованием, что мы не лыком шиты!

После обеда, во время прогулки по Марсову полю, Левассер ни с того ни с сего вступил со мной в очень неловкий дружеский разговор. Во-первых, он напрямик объявил, что ненавидит войну по принципу и что самый вид Марсова поля действует на него неприятно.

– А мы, – ответил я довольно сухо, – гордимся этим полем.

– Oui, je comprends ça: la fierté nationale –