Темное солнце - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Я сказал это не для того, чтобы…

– Ты сказал то, что говоришь им всем. Что ж, им только этого и надо. Но не мне.

Мерет вытянула руку и пальцем указала на потолок, чтобы я убирался в свою комнату. Она настолько презирала меня, что дала мне команду, как собаке.

Скорее ошеломленный, нежели жалкий, я без возражений поднялся к себе.

Со страшным грохотом изрешетив крышу градом своих стрел, ливень теперь бурными потоками стекал с нее. Я позвал Тии. Потом еще и еще. Обыкновенно к этому времени вернувшаяся с охоты кошечка, устроившись на моем ложе, в полудреме ожидала моего возвращения. Я встревожился, опасаясь, что ее настигла разбушевавшаяся стихия.

Прогремел гром. Ему ответил жалобный вздох. Я нагнулся: Тии забилась в щель между широким плетеным сундуком и кроватью. Взъерошенная, дрожа всем телом, с широко раскрытой пастью и готовыми впиться клыками, она шипела на разыгравшуюся бурю, защищаясь от опасности всеми своими коготками.

Подобравшись поближе, я попытался ободрить испуганного зверька и стал нашептывать ласковые слова, но Тии, с выпученными глазками и прижатыми назад ушками, казалось, даже не замечала моего присутствия. Когда моя рука потянулась к ней, кошечка злобно зашипела, нетерпеливо требуя, чтобы ей никто не докучал.

Тогда, чтобы успокоить, я попробовал поймать ее. Дурацкая затея! Едва я схватил Тии, она зарычала, попятилась и стала царапаться. Вместо того чтобы выпустить кошку, я только усилил хватку. Обезумев от злобы и ужаса, она меня укусила. Несмотря на боль, я упорствовал, и мне удалось вытащить Тии из ее укрытия. Подняв кошечку, я прижал ее к себе. Она из последних сил вывернулась из моих рук, зашипела, прыгнула к окну и выскочила вон.

Я бросился следом. Слишком поздно! Тии исчезла в темноте. Для нее я сделался врагом.

Эта ссора, которую в иных обстоятельствах я счел бы незначительной, переполнила чашу моих горестей. Я упал на кровать, мне хотелось завыть. Отторжения! Одни отторжения! Неферу мною помыкает, Мерет меня осаживает, Тии меня отвергает. Однако проблема не в них: повторение этих отказов свидетельствовало, что дело во мне. А разве сама Нура не оттолкнула бы меня? Нелюбящего и недостойного любви! Я внушал отвращение, я раздражал, был противен, разочаровывал. Самое смиренное существо, Тии, отважилось заставить меня посмотреть правде в глаза: я недостоин тех, кого преследую, я им мешаю. На самом деле я заслужил и это одиночество, и кровь на исцарапанных руках.

Слезы застилали мне глаза, пока я тряпкой перевязывал ладони. И вдруг, утратив всякий контроль над собой, я разрыдался. От опустошающей, удушающей тоски.

При виде впавшего в уныние взрослого нередко говорят, что он «плачет как дитя». В детстве я никогда так не плакал.

* * *

В течение нескольких дней моя уверенность совершенно окрепла: я был влюблен.

Ночной эпизод в разгар грозы не сводился к мимолетному переживанию, столь же мощному, сколь и преходящему, он оказался ударом грома замедленного действия, раскаты которого все нарастали. Еще до того как пролились потоки дождя, музыка в этой преображенной хижине открыла для меня Мерет. По мере того, как рождались и возносились звуки, мои предубеждения рассеивались, я перестал видеть в этой женщине только хозяйку, овдовевшую сестру Пакена, арфистку, игравшую во дворце. Я с восхищением обнаружил ту, которая, впрочем, многие месяцы пребывала у меня перед глазами.

Зачастую мы не видим, а только думаем, что видим. Даже если глаза открыты, сознание остается закрытым. Шоры отрицания, предвзятых мнений и нетерпения ограничивают поле видимого. В тот вечер я наконец разглядел Мерет, потому что перед окном, через которое я ее увидел, стоял растерянный, голый, безоружный и уязвимый человек. Несомненно, надо потерять себя, чтобы что-то обрести. Если не отдалиться от себя, только себя и найдешь.

Мерет сделалась для меня бесценной. Не было мгновения, чтобы я не думал о ней, не тревожился за нее и не беспокоился о ее благополучии. Мне не то что не удавалось скрывать радость, которую я испытывал при встречах с Мерет или при звуках ее голоса, наоборот, я с подлинной искренностью демонстрировал свое ликование. Увы, мои порывы оставляли ее холодной, как мрамор. Хотя она и терпела мое обожание, но, стоило мне проявить толику настойчивости, отдалялась, прекращала разговор и избегала моего общества. Это отторжение нисколько не охлаждало моего пыла. Страсть моя по-прежнему была бескорыстна: я не стремился к обладанию Мерет, меня удовлетворяла возможность поклоняться той, о которой возвестила мне чудесная девочка.

Оказавшийся гораздо более прозорливым, чем я предполагал, Пакен очень скоро догадался, в чем причина моих томных взглядов и внезапных замираний.

– Только не говори мне, что позарился на мою сестрицу!

– Да.

– Да она старуха! Она на пять лет старше меня.

Я отыскал обезоруживающее возражение:

– Пакен, но разве через пять лет ты будешь стариком?

Он задумался и ненадолго умолк, но вскоре снова взялся за свое:

– Что ты в ней нашел?

– А ты когда-нибудь смотрел на нее?

– Не особенно. Думаю, она немного похожа на меня.

– Вот именно! И так же, как ты, вызывает мощную реакцию.

– Не надо путать, Ноам. Я-то вызываю желание.

– Мерет внушает любовь.

И я поведал ему о своем восхищении и одержимости, о своем постоянном беспокойстве и лихорадке; о том, что сердце мое рвется на части, а мир кажется опустевшим, когда я не вижу ее. Пакен покачал головой и сделал вывод:

– Права была Фефи: любовь – это не чувство, а недуг. Вот ведь зараза! Я счастлив, что эта беда обошла меня стороной!

Это замечание помогло мне разгадать поведение его сестры: она не доверяла мне, поскольку уподобляла Пакену. Я занимался тем же ремеслом и с тем же успехом, а стало быть, в ее глазах был не лучше его, и она считала меня тщеславным и ограниченным хлыщом, самовлюбленным и безответственным искателем удовольствий.

Как переубедить ее? Я вел себя подобным образом многие месяцы, таковой являлась моя прежняя натура, хотя сегодня она уже не была прежней. Попытки настаивать, что я изменился, ни к чему не приведут: такие аргументы используют все соблазнители. Ни одно мое слово не изменит ее мнения, в ее глазах я останусь краснобаем, напрасно мне стараться выглядеть знающим, мои ухищрения будут замечены, изучены и сочтены пронырливостью. Пусть никакой кляп не мешал мне говорить – моя репутация не позволит мне быть услышанным. Я не видел выхода…

Через неделю после грозы воротилась Тии. Она впрыгнула в слуховое окошко и соскользнула вниз по стене. Едва она заметила меня,