Мальчик с Антильских островов - Жозеф Зобель

Вернувшись мысленно в Петиморн, я вспоминаю смерть мосье Медуза. В порыве вдохновения я разом накатал сочинение. Потом я принялся тщательно исправлять, отделывать написанное, согласно законам композиции и стиля и правилам орфографии.

Я с радостью и удовольствием трудился над этим заданием.

Восемь дней спустя нам объявляют отметки за сочинение.

— Настоящая катастрофа! — стонет учитель. — До чего же вы слабы! Убогий запас слов, никакого представления о синтаксисе, полное отсутствие идей. Редко попадаются такие бездарные ученики!

Он перечислил лучшие работы — их три. Потом начал громить посредственные. Обо мне ни слова. Меня он назвал в самом конце, когда я был уже в полном отчаянии.

— Хассам, — сказал он строгим тоном.

Я встал. Я бы покраснел, если бы мог.

— Хассам, — продолжает мосье Анри, раскрывая мою работу. — Вы самый циничный ученик, какого я видел! Когда речь идет о сочинениях на литературные темы, вас не заставишь обратиться к источникам, а здесь, в сочинении на свободную тему, вы сочли уместным списать с книги.

Я стою как громом пораженный. Кровь прилила к голове, в ушах шумит, взгляд затуманился. Мне кажется, кровь вот-вот хлынет у меня изо рта и ушей. Горло сжалось.

— Я не списывал, мосье… — бормочу я.

Держа листки двумя пальцами, он обращается ко всему классу:

— Вот, послушайте…

Громко, ироническим тоном читает он одну фразу. Потом еще несколько, на выбор.

— Видели? — спрашивает он. — И он смеет уверять, что не списывал! Если это не списано, это содрано!

— Мосье, клянусь вам, что я не…

— Молчать! — кричит он, стукнув кулаком по столу. Он брезгливо протягивает мне мое сочинение и добавляет: — Больше не развлекайтесь такими играми, я не люблю, когда надо мной издеваются. Держите.

Он так возмущен, что листки падают у него из рук.

Я подобрал их и сунул в книгу, не решаясь взглянуть, какие на них стоят пометки.

Но вечером, вернувшись к себе в комнату, я решил посмотреть, что означали пометки красным карандашом. Те места, которые учитель назвал списанными с разных книг, пришли мне на ум без каких бы то ни было литературных ассоциаций и выражали мои личные переживания.

Сначала во мне пробудилась гордость, и я решил усердно заниматься и всегда подавать хорошие работы, чтобы доказать учителю свою правоту. Но потом раздумал. Если хочет, пусть считает меня неспособным к французскому. Мне все равно.

В этот год здоровье мамы Тины тревожило меня гораздо больше, чем подготовка к экзамену на степень бакалавра. Последнее время меня преследовал страх, как бы бабушка не умерла. Мне казалось, что время слишком медленно тянется и не скоро настанет день, когда я начну работать и освобожу бабушку из рабства.

Когда я расстался с мамой Тиной, она снова вернулась на плантации, но силы ее убывали; и хотя она продолжала корчевать высокую, неподатливую траву, это не значило, что смерть не подстерегала ее, ожидая удобного момента, предпочитая кончать с нищими не сразу, а постепенно.

Каждую неделю я писал бабушке, что скоро выйду из лицея и поступлю работать в какую-нибудь контору, и с того времени она и мама Делия будут жить со мной вместе. Я посылал ей табак, вытряхнутый из окурков, которые мосье Лассеру оставлял в пепельницах и которые моя мать собирала каждый день. Огромное облегчение испытывал я в конце месяца, когда, получив стипендию, с разрешения мамы Делии отправлял бабушке по почте двадцать франков.

Когда в ноябре шел дождь или гремел гром, мама Делия глядела на небо и тяжело вздыхала:

— Бедная мама Тина.

Я не говорил ничего. Но сердце мое готово было разорваться от тоски. Если мы в это время сидели за столом, мама Делия переставала есть, а я отодвигал тарелку и вставал, стиснув зубы, чтобы не расплакаться.

…Кармен стал моим лучшим другом. Не только из-за нашего соседства, но и еще по одной причине.

Как-то вечером я ему сказал:

— Завтра — сочинение по истории, послезавтра — сочинение по биологии…

Кармен прервал меня:

— Жо, ты не считаешь меня кретином?

Я расхохотался.

— И все-таки я кретин! — заявил Кармен.

У него был очень убежденный вид, когда он без всякого, на мой взгляд, основания обвинил себя в глупости.

— Объясни, в чем дело, старина, — сказал я наконец.

— Слушай, — ответил он. — Мы с тобой всегда разговариваем без всяких церемоний, болтаем и смеемся вместе. Почему же мне не пришло в голову попросить тебя об одной услуге? Я уверен, ты бы не отказался… Представь себе, я не умею подписывать свое имя. Я тебе никогда об этом не говорил, сам не знаю почему, но я не знаю алфавита: ни бе ни ме…

По правде говоря, эта простая просьба показалась мне упреком. Почему я сам не предложил Кармену свою помощь? Разве я не знал, что он стыдится своей неграмотности, кстати весьма заметной? Разве я сомневался, что он рад будет отделаться от нее?

— Ах, Кармен! — воскликнул я. — Как мне самому не пришло…

Так Кармен стал моим учеником.

Начиналось, как прежде: он свистел за стеной, потом распахивал дверь и входил. Но затем он сразу садился за мой письменный стол, раскрывал тоненькую книжечку и голубую или розовую тетрадку.

Тогда я начинал представлять ему одну за другой маленькие фигурки, которые поначалу так трудно запомнить в лицо. Я учил его правильно держать карандаш.

— Странно, — говорил он мне, — я могу вытворять что угодно, держа руль в руках, и не способен нарисовать кружок карандашом, легким, как солома. Странно, что за рулем я могу вести машину по плохой дороге так, чтобы она не виляла из стороны в сторону, и не могу как следует вести карандаш между двумя линейками…