Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

«Писательский клуб»

В 1925 году, освободившись по амнистии, в Москву приехал друг Евгения Петрова Александр Козачинский. Дружба эта была необычной. Козачинский, поработав сыщиком, переквалифицировался в бандиты. Как позднее пояснял он в показаниях на суде, его довел пьянством и беспределом начальник милиции 1-го района Балтского уезда, пришлось дезертировать и примкнуть к отряду бывших крестьян, промышлявших грабежами.

В сентябре 1922 года он попал в засаду и был арестован.

Петров участвовал в дознании по его делу, отметив, что бывший коллега раскаялся и помог показаниями следствию. Тем не менее Козачинского, самым тяжким преступлением которого было конокрадство, приговорили к расстрелу. На следующий день после этого приговора Петров подал рапорт о предоставлении отпуска и спустя месяц уволился. Киянская и Фельдман предполагают, что уже в Москве он узнал о том, что приговор отменен.

Позднее в 1938 году Козачинский написал поэтично-ироничную повесть «Зеленый фургон» по мотивам своих степных и одесских приключений. Принято считать (и в целом я это суждение разделяю), что сам автор — прототип конокрада Красавчика, а Евгений — сыщика и затем писателя Патрикеева, который говорит в конце: «Каждый из нас считает себя очень обязанным другому: я — за то, что он не выстрелил в меня когда-то из манлихера, а он — за то, что я вовремя его посадил».

Теперь после амнистии Козачинский стал литератором и журналистом — в «Красном перце», а затем и в «Гудке», куда Петров перешел в 1926-м.

С каждым годом «Гудок» все больше напоминал писательский клуб. По воспоминаниям Михаила Штиха, посещение газеты из работы превращалось в образ жизни: «Кроме Ильфа, Петрова и Олеши здесь были завсегдатаями Катаев, Булгаков, Эрлих, Славин, Козачинский. И — боже ты мой! — как распалялись страсти и с каким «охватом» — от Марселя Пруста до Зощенко и еще дальше — дебатировались самые пестрые явления литературы!»

Тем временем с пеной и шумом начинал входить в государственные берега «советский литературный процесс», что сопровождалось конфликтами групп и персоналий.

Помимо уже упомянутого объединения ЛЕФ — Левый фронт искусств, вспомним и ЛЦК — Литературный центр конструктивистов. В 1923–1924 годах появилось содружество писателей «Перевал» под неформальным водительством Александра Воронского, выступавшее за «свободу творчества» и, казалось бы, наиболее близкое Катаеву. «Перевальцы» группировались вокруг «Красной нови». В январе 1925-го официально оформилась самая крепкая и массовая литературная организация — Всероссийская ассоциация пролетарских писателей (ВАПП), преемница Пролеткульта, отстаивавшая «воспитательную функцию» литературы в духе коммунистического мировоззрения (позднее переименованная в РАПП). У «Перевала» и ВАППа отношения были, как у кошки с собакой. Катаев не принадлежал ни к одной из групп, в чем можно усмотреть осторожность, а можно — честный писательский выбор: литература — дело одинокое. Но тяготел он все-таки к кругу Воронского — в его журнал предложил свои первые крупные вещи.

И «Красная новь» Воронского, и гудковско-зифовский[47] концерн Нарбута были коммерчески успешны.

Мало-помалу от товарищества Воронский с Нарбутом перешли к соперничеству, а затем и конфликту со взаимными оскорблениями и обвинениями в «антисоветизме».

Первый тайм Воронский проиграл, был осужден партией, лишился журнала — проигрывал его «тренер» Троцкий. У Нарбута же вместо умершего Дзержинского появился новый покровитель — Бухарин. Но позднее осенью 1928-го, когда Бухарин оказался «правым уклонистом», как нарочно всплыли показания Нарбута деникинской контрразведке и пришел черед уже его опалы.

Катаев все время конфликта умудрился сохранить отношения с обоими и оставался одним из немногих, кто общался с Нарбутом и после его «разоблачения».

Итак, одновременно с литературной борьбой усиливалась борьба внутрипартийная. Несомненно, многие близкие Катаеву (любители Мейерхольда, Татлина и всего «яркого») не без симпатии относились к Троцкому с его анафемами аппаратчикам и серой массе и призывами «равняться на молодежь» как на «верный барометр партии». Эти настроения затрагивали и самого Катаева, оказавшегося между двух магнитов. Он пытался совместить дореволюционный, с белогвардейским оттенком «лад» и ультрареволюционную эстетику «жаркого натиска».

Расстановка во власти менялась, и вместе с тем идея «революции на экспорт», предполагавшая своеобразную, пусть и экспансивную, открытость, сменялась идеей созидания социализма внутри одной страны, что при «сменовеховском» желании можно было толковать как продолжение формулы князя Горчакова: «Россия сосредотачивается». Власть становилась все более централистской. В 1924 году правящая тройка Зиновьев — Каменев — Сталин объединилась против Троцкого. В 1925-м Сталин разгромил Зиновьева и Каменева. В 1926-м «группа Зиновьева — Каменева» примирилась с Троцким, но они были окончательно разгромлены к 1927-му Сталиным, поддержанным Бухариным и Рыковым. Наконец Сталин в 1929-м полностью разбил и последних. В 1927-м Троцкий был исключен из партии, выслан в Алма-Ату, а в 1929-м из страны.

Читая бесперебойную, выдаваемую взахлеб катаевскую сатиру на нравы и быт «мещан» (не народа, а очередного «манекена из толпы»), ощущаю неотвязное недоумение. И ранний Катаев, и более поздний естествен в чувственной поэтичности на грани жреческого пафоса. Он, кажется, следовал пушкинскому: «Давайте пить и веселиться, / Давайте жизнию играть, / Пусть чернь слепая суетится, / Не нам безумной подражать», но в фельетонах словно бы и сам суетился вместе со своими персонажами. Катаев немало отдал смеху, и всё же, на мой взгляд, юмор его был специфичный — яркие резкие вспышки — и от этого как бы подслеповатый.

«Внешний юмор», — недоброжелательно, но метко определил рапповский журнал «На литературном посту».

А были ли Катаеву интересны все эти бесконечные сально-бескрылые бухгалтеры и управдомы? Предположу: читательский спрос подхлестывал авторское предложение. Рядом торчал пример друга-лирика, снискавшего огромный успех в грубой личине Зубилы. Быть может, и повсеместная популярность Зощенко, несомненная среди тех, кого он изображал, была одним из мотивов — пытаться воспроизвести именно такую среду и таких типажей. Кстати, еще в самом начале 1920-х годов Олеша, побывавший в Петрограде на вечере «Серапионовых братьев», в разговоре с Катаевым отметил Зощенко.

Катаевское одухотворение вещей, тяга к «сладкой жизни», «обывательскому оазису» в партийной пустыне строгости и аскетизма не укрылись от тогдашней критики. В то же время Зощенко, выводя своих «низких потребителей», отталкивался от Ницше, которым был увлечен, и искренне (в горьковско-ницшеанской парадигме «сокол — уж») полагал, что они путаются под ногами «красного сверхчеловека»[48].

В середине 1920-х годов Катаев (по его утверждению, в Крыму) познакомился с Зощенко. Они действительно были вместе в Ялте летом 1926 года и присутствуют на групповой фотографии, сделанной в Никитском ботаническом саду, но, судя по всему, еще раньше общались в Москве. Уже в начале 1926-го Виктор Ардов увидел их в компании Льва Никулина и других литераторов за ужином в ресторане «Кружка друзей литературы и искусства» в подвале дома 7 по Воротниковскому переулку.

В сентябре 1927-го Катаев отдыхал с Зощенко в Ялте, предварительно пригласив письмом:

«Собирайте барахлишко и выезжайте… Расшевеливайтесь же, несчастный Вы неврастеник! Даешь цикад! Везу с собой 1 акт комедии. Буду писать 2 й и 3 й[49]. А Вы мне помогите. Плачу по 25 коп. за каждую строчку, которые имеют общественно-воспитательное значение — 27. Имеете шанс подработать… Целую Вас довольно нежно — Ваш Валя Катаев, шалунишка и циник».

Красноречиво. Да, таким ему хотелось выглядеть.

«Он меня всегда называл Валюшенька, я его Мишенька».

Собирались долго. «Наверное старею, — писал Зощенко Мусе-Мухе 25 сентября 1927 года[50]. — Не понял почему Вы подписали Ваше письмо — М. Катаева. Неужели я забыл Ваше имя? Мне точно помнится — Анна Сергеевна… Вал. Петр, напрасно ругал меня за медлительные мои сборы. По-моему, я спас его жизнь. Он ведь собирался ехать в Ялту. И поехал бы, если б не я». (Подразумевалось землетрясение, случившееся в Ялте 12 сентября, с жертвами и большими разрушениями.)

Зощенко особо запомнился Катаеву в Крыму. «Туман, ползущий с вершины Ай-Петри, куда мы впоследствии вскарабкались, напоминал нам газовую атаку», — написано в 1978-м, но и в 1927-м в рассказе «Гора» спутник Катаева — вероятно, Зощенко:

«— Похоже на газовую атаку… не правда ли? — захлебываясь в ветре, закричал мне на ухо, как глухому, Степан Васильевич…

Я услышал хрипловатый, сорванный ветром голос и увидел близко от себя страстные, карие с сумасшедшинкой глаза».