Блокада - Анатолий Андреевич Даров

– Слишком поздно, – сказала какая-то девушка, всхлипнув. – Там – штабеля апельсинов, а здесь – штабеля трупов. И жди, когда еще эту трассу проведут!

– И что они там возятся? – спросила другая. – Если лед выдерживает машины, пусть они и катятся себе потихоньку, родненькие.

Тоне пришлось объяснить, что лед всегда замерзает неровно – трассу надо выровнять, расчистить. Кроме того, она проходит под носом у немцев, они день и ночь бомбят ее и обстреливают из орудий любого калибра. Поздно они спохватились (Тоня вспомнила слова генерала: «Провели немчуру! Будут они помнить мою невоюющую армию»), но на всякий случай надо организовать не только зенитную оборону, но и орудийную, и пехотную.

Слухи о стокилометровых штабелях из плиток шоколада и о Ладожской трассе давно уже волновали голодное воображение осажденных – пожалуй, раньше, чем замерзла Ладога.

– Мы об этом знали, но не верилось, но ты – ты была всегда такая правдивая, что тебе нельзя не верить! – воскликнула маленькая, как девочка, сестрица и кинулась Тоне на шею. А за ней и все. Бывшие подруги по работе благодарили за хорошие вести и плитку шоколада. При дележе, правда, не обошлось без слез и обид. Только поздней ночью разошлись все по своим комнатам, каждая со своим светильником-коптилкой.

Тонина соседка по койке, первой закончив сложные приготовления ко сну, т. е. завернувшись в десяток одеял, рассказала о том, как из ее палаты выписался первый ею выхоженный раненый.

– Да, это было когда-то, – сказала другая. – Выздоравливали, собирали свои вещички-сумки, компасы и всякие пистолеты – и выписывались. Теперь никого не выписывают, а больше списывают… А мы еще живы. Надолго ли нас хватит?..

– Я останусь с вами, – сказала вдруг Тоня – и поняла, к чему прислушивалась весь день. – Я не вернусь в эту невоюющую армию моего родственничка. Я сейчас сочиню ему письмо, а завтра отправлю. Я начну так: «Дорогой почти родитель, знаменитый командующий Невоюющей армией. Во первых строках…»

На этом она уснула. И в первом же сне увидела, с нежностью и гордостью, простое русское лицо генерала. Потом ей приснился лев – каменный, но живой. Он сиротливо сидел там же, около пещеры развалин ее дома, по-собачьи поджав хвост. К нему подошел Дмитрий с застывшим, каменным лицом и пожал лапу. «Такова наша львиная доля, – сказал он, – львиная доля мук».

27. Ненормальное чувство

Дни не летят, не идут, – ползут, пресмыкаются перед грандиозной глыбой человеческой муки, которую, кажется, ничто не может расточить, даже время. Только 25 декабря на улицах города можно было видеть, после полуторамесячного осадного сидения на 125-ти граммах хлеба, бродячие улыбки и даже слышать невероятные, как лай собак или мяуканье кошек, радостные возгласы. Что могло быть причиной такого оживления? Что могло вывести людей из их голодного транса? Одно из двух: крупная победа на фронте или – прибавка нормы хлеба.

Да, хлеба, наконец, прибавили: служащие теперь будут получать по 250 граммов, «иждивенцы» – 200. Служащие приравнены к большинству рабочих. Партия поняла, что эта категория, с учеными, писателями и артистами, тоже хочет есть и может еще пригодиться, а иначе вымрет «как класс». И только рабочие, занятые на особо тяжелых работах, получили прибавку в 50 граммов.

Эта первая прибавка хлеба была и прибавкой надежды и жизни. Но только для тех, кто еще как-то держался на ногах. А тех, к чьим костям на постелях тонким слоем опухшей кожи прилипли пролежни, уже не могли спасти. Таких – больше половины населения. Прохожие на улицах редки.

Но и у тех, кто еще мог стоять на ногах, у людей сверхчеловеческой стойкости, надежды хватит ненадолго, не надолго продлится их жизнь. Продуктовые магазины попрежнему пустуют, население не получает ничего, кроме хлеба. И мороз. И метели – будто миллионы ведьм распускают свои седые космы и метут, воют. А какие-нибудь старушонки-подружки, костлявые вертела с нанизанными лохмотьями, глазами и шапочками, встречаясь, приветственно шепчут синими от мороза губами:

– Нешто это мороз?

– Нам-то что! Мы привычные. А вот немцу-то каково? Таких старушек ничто не берет.

Дмитрий проснулся оттого, что кто-то, проходя под окном, напевал охрипшим голосом:

«Ой, хитра моя старуха,

Не найти хитрей,

Подарила мне старуха

Десять дочере-ге-гей!

Десять девок, как огонь —

Обож-жешься, только тронь…»

Это управдом Малиновский. С тех пор, как Тамара выгнала его, он не рискует заходить, а так, иногда «подает голос». Встречая Дмитрия на улице, кричит через дорогу:

– Солнце-то какое нынче! Как золотая десятка! – хотя оно было больше похожим на ржавое ведерное дно. Видно, скучал управдом, попивал древесный спирт, опухал.

Дмитрий выздоровел. Суп из «конской головизны» помог. Но все же трудно было собраться с силами, пойти пешком в общежитие, хотя и очень туда тянуло – «как домой», говорил Тамаре, на что она обиженно отвечала:

– На мой взгляд, твой дом на сегодняшний день здесь, пора бы это понять! Да и что там делать? Ведь занятия в институте прекратились теперь уже, кажется, навсегда.

– Не тебе знать, – тоже обижался он.

Теперь он по очереди с Тамарой ходил по утрам за хлебом, днем не ложился в «постель-гроб», а прогуливался, если не было обстрела, по Нарвской заставе, около Балтийского вокзала, вдоль Обводного канала. С каждым днем, с привычным отрывом от самого себя, он все больше и больше проникался мистическим сознанием неповторимости и величественности, красоты – да, и красоты жизни, проходящей, умирающей и не умирающей на его глазах, и в нем самом, и во всех, кого он встречал на своем пути.

В соседней комнате Тамара, зевая и крестясь – «бла-го-слови на день грядущий», – вставала с кровати, похожей, на ее взгляд, на тарантас – и скрипучими пружинами, и выгнутыми спинками.

– Пойди, вон тебя твой воздыхатель благословит, – сказал Дмитрий, – это он для тебя серенаду поет.

– Я ему такую серенаду покажу, что забудет, как домами управлять! – Тамара, по обыкновению хлопнув дверью, ушла за хлебом.

Было тихо. Это не значит, что немецкие орудия молчали, – они бы разорвались от молчанья, от ненависти к этим русским, голодным, умирающим, но не сдающимся, – они били по другим районам. Все уже знают, что если утром спокойно, надо успеть использовать эту завесу тишины, пока ее не разорвет первый снаряд, а за ним другой и третий: немцы теперь швыряют их пачками. Еще ни одного дня ни один район не знал покоя. И в