Блокада - Анатолий Андреевич Даров

Шпиль Адмиралтейства выкрашен в белый цвет и кажется огромной поставленной на основание сосулькой.

С неба сквозь трещины облаков пролился какой-то жидковатый свет и выглянуло само солнце – будто в дыру, пробитую только что просвистевшим снарядом. Маленькое красное солнце.

Она пошла обратно по Невскому, по дороге посмеиваясь над собой: «Тоже мне так называемая дочь России. Будто и правда – долг прежде всего: полетела прямо в госпиталь, и о доме забыла. Может, потому что это не родной дом?» – она вспомнила, как в прошлом, на Кубани, подходила с матерью к родному дому и прежде всего увидела и узнала переплет старого окна – так, видно, врезался он ей в душу с детства. Но вспомнила также, как скучала по городу за два месяца на фронте, такому близкому и далекому, оторванному от своих защитников, как хотелось на него посмотреть, как даже генерал сказал: «Тянет он меня, как бездна самоубийцу». И подумала: «А если родина – бездна и пропасть, разве может она не притягивать?.. Вот встретить бы Митю, да сказать бы ему такое – сразу бы записал в блокнот. Тебе впору стихи писать, разведчик ты в юбке…»

Она шла по любимому проспекту, не поднимая глаз, от стыда за свой румянец перед редкими прохожими, и чтобы не видеть этих домов, будто стоящих в очереди за получением снаряда.

Московский вокзал стоит, оглохший от тишины, заснеженный, ослепший. Он был ее сосед, свидетель ее бурных отъездов и приездов, первых свиданий в шестнадцать лет, встреч с Дмитрием. Вот такая же мертвая, испещренная осколками, новая гостиница – Октябрьская, и широкая Лиговская улица уходит вдаль, к немцем.

Тоня вдруг почувствовала, какая глыба, какая стена тишины пала на город. У нее закружилась голова от этой тишины, ей показалось, что это не она здесь, но ее беспокойная и одинокая душа. В первый раз почувствовала она отрыв от самой себя. Не так ли отрывается душа от умершего тела?

– Надо спросить у старушки – думала она, и словно плыла куда-то вместе со всем городом, а в небе плыл воздушный корабль смертельной тишины с пробоинами от снарядов.

До дому оставалось несколько шагов. Шла, все еще не поднимая глаз. А когда подняла их – увидела повалившегося на бок льва, одного из своих церберов. Другой, словно отбежав, стоял в стороне, где вывалившаяся стена первого дома образовала проход в развалины, как в пещеры. Говорят, что в одно и то же место никогда не падает две бомбы или снаряда. Но это не совсем так. Есть города, улицы, дома, военные части и люди, над которыми война поработала с особенным ожесточением. Этому дому, как и многим другим, соседним с вокзалом, досталось не по одной бомбе, не по одному снаряду.

– Вот, – сказала Тоня, и эхо отбросило, удесятерив, это слово, от черных развалин. Она вздрогнула и попятилась, как от нечистой силы, – а я-то боялась хлопот с открыванием квартиры, сниманием печати и всяких пломб. Теперь бомбы сами отпечатывают квартиры…

В Поцелуев госпиталь попала одна бомба, отбила от него кусок и шесть окон, как ножом отрезала. Весь он – рябой от осколков, с забаррикадированными камнями и занесенными снегом окнами нижнего этажа.

Тоня встретила двух подруг по работе, а в палате нашла и старушку – «ероиню», как ее называли Саша Ивлев и пехотный генерал – первые выхоженные, незабываемые. Подруги были бледны и худы, даже губы им красить было нечем… А уж кому, как не голодным женщинам, красить губы – так они у них синеют, мертвеют. В начале декабря в городе помаду начали есть, в Новом году всю съели.

– Оспыди-Сусе, никак жива и здорова? Надолго к нам? – обрадованно спросила старушка с обычным своим деловито молитвенным видом. Тоня смотрела на ее нисколько не изменившееся густо пересеченное морщинами личико и старалась представить себе ее молодой и обязательно красивой: «Ведь тоже была когда-то дочь России, ею осталась и до сих пор, наперекор годам и всем военным стихиям», – и ответила не сразу, словно прислушиваясь к чему-то, вникая во что-то, накопившееся в душе за этот долгий день:

– Я приехала с фронта, командирована сюда на две недели. Но, может быть останусь совсем.

– На фронте-то лучше, чем здесь, аль нет?

– По-моему, куда спокойней и сытней.

– Это самое главное, что сытней. А мы здесь получаем рабочий паек, но спасаемся приварком: супу едим вволю. А для большинства жителей это недоступно. Оттого и мрут, мрут как мухи. В одном нашем госпитале в день умирает пятьсот-шестьсот из текучей тысячи. Из нашего персонала тоже почти половина вымерла.

– И приварок не помогает?

– Что ж приварок? Для мужчины или для девицы он – что капля в море. И если у кого какая в мирное время болезнь была – теперь она прогрессирует, и человек умирает, несмотря что врач или, там, сестрица…

Сменившаяся с дежурства подруга проводила Тоню в общежитие. Оно было недалеко от госпиталя, на улице Декабристов (бывшей Офицерской), на втором этаже бывшего Универсального магазина. В выбитой витрине первого этажа уцелел метровый медвежонок с надписью – белым курсивом – на шоколадно-коричневом брюхе: «Покупайте шоколад фабрики им. Микояна». В этом, рекламном, смысле у Микояна было немного соперников: Клара Цеткин, Скороходов, но больше всех– Степан Разин… Подивилась Тоня, глядя на брюхатого, словно ожившего в лучах кровопивного солнца, медвежонка, вспомнила о Зоопарке. «Куда девались все звери? Надо узнать».

Солнце медленно опускается в зарево пожаров, как домой. Вечер – страдное время для больных, когда они бредят и мечутся в жару, и отрадное для тех, кто за ними ухаживает днем, а теперь уходит, унося с собой обрывки бредовых речей, слов, восклицаний.

Холодно в давно нетопленной комнате. Темно в холодной комнате. Но изо всех комнат, со всех этажей приходят к Тоне девушки, и каждая несет перед собой коптилку, как евангельские дары-светильники, освещая скалистые уступы обледеневших лестниц. Все просили ее об одном:

– Расскажи, как там на фронте? Скоро ли? – а ей слышалось: «Обнадежь»…

И она рассказывала. Обнадеживала. Но сама не верила в то, что – скоро.

А вот, что строят ледяную трассу – прокладывают дорогу по льду Ладожского озера – это она видела своими глазами, и девушки изумленно слушали о штабелях окороков, муки, шоколада и даже апельсинов, тянущихся чуть не от самой Вологды до берега Ладоги. Все это для Ленинграда! А успех армии генерала Федю-нинского, за блокадным кольцом, разве