Стать бессмертным - Владислав Кетат

Ну, ясное дело, кто. Молча встаю из-за стола, накидываю куртку и отправляюсь на выход. Сзади слышатся какие-то возгласы, но я на них не реагирую. Словно сомнамбула пробираюсь по коридору до наружной двери, налегаю на неё всем телом и вываливаюсь на мороз.

Холодно. Жадно вдыхаю колючий воздух. Повсюду темнота, только впереди, метрах в двухстах от общаги, мутнеют фиолетовые фонари, освещая дорогу к единственному в городе круглосуточному источнику алкоголя. Словно мотылёк-алкоголик иду на свет. Снег под ногами хрумкает так весело, что мне вспоминается детство, суровые подмосковные зимы, сугробы и снежные бабы; ёлка в гарнизонном доме офицеров; хоккей с пацанами на дороге; лыжные походы с отцом на Клязьму… Боже мой, как давно это было! С такими мыслями я достигаю цели.

На какой-то миг меня посещает отчаяние при виде закрытой амбразуры ларька, но тут я замечаю узкую полоску света над дверцей, и боевой дух возвращается.

Стучу, но в ответ тишина.

— Ларёк, ларёк, — с угасающей надеждой в голосе говорю я, — дай коньяку напиться.

— Портвейн, — сонным голосом отвечает ларёк.

— Что? — не понимаю я. — А, портвейн… а коньяк есть?

— Не-е-а, — через зевок говорит ларёк. — Я же говорю, портве-е-ейн.

Меня вновь охватывает отчаяние, но оно снова быстро проходит. У пьяных это случается.

— Портвейн, — повторяю я вслух и представляю бутылку «Приазовского», которым было буквально пропитано моё студенчество, — ну что ж, пусть будет портвейн…

— Сколько? — вопрошает ларёк.

— Одну, — отвечаю я, но, вспомнив известную поговорку и сколько нас там народу, поправляюсь: — четыре.

— Двести, — подытоживает ларёк, — пакет нужен?

Представляю себе, как я отхожу от цели с «подвесными баками», по два в каждой руке, и заключаю:

— Нужен.

Просовываю в амбразуру деньги. Внутри слышится скрип, видимо, раскладушки, стеклянный звон и негромкие матюги; вот-вот должны появиться пузыри. Неожиданно откуда-то сзади доносится негромкий смешок. Испуга нет, я просто оборачиваюсь через плечо и вижу, что в десяти метрах от меня, под ближайшим ко мне фонарём стоит маленькая женская фигурка, одетая во всё чёрное. Странное дело, но первое, что я испытываю, когда до моего пьяного мозга доходит, что это Лена — страх. Имеется в виду страх показаться перед ней пьяным. Но он исчезает бесследно, когда я понимаю, что мне её совершенно нечего бояться, и его место занимает неукротимая радость. Распахиваю объятия и нетвёрдыми шагами устремляюсь навстречу.

— Задавишь, дурак! — пищит придавленная Лена, — пойдём домой.

— Пойдём, — уткнувшись в меховой воротник её пальто, мычу я.

— Господи, да ты пьяный совсем! — смеётся она. — А коньячиной-то как несёт! Фу!

— Я люблю тебя, — говорю я, обнимая её ещё крепче.

Лена закрывает нос варежкой и смеётся.

«Вот оно, счастье», — думаю я. Пытаюсь взять Лену на руки, Лена визжит, я теряю равновесие, и мы с хохотом валимся в сугроб.

— Эй, Ромео и Джульетта, — слышится сверху, — портвейн заберите.

30. Рыжов. Член из прошлого

На другой после визита карлика Лаврентия день Евгений Иванович проснулся с нехорошим чувством — причиной были воспоминания о случившемся, которые явились сразу после того как остатки неглубокого сна оставили его сознание. Евгений Иванович, которому из-за этого не удалось испытать радость пробуждения в выходной день, принял положение «сидя», обхватил руками голову и свесил с кровати ноги. Выбросить из головы воспоминания не получалось. Не в силах сопротивляться, Евгений Иванович решил ещё раз всё как следует прокрутить в памяти и обдумать.

Разговор с карликом припомнился ему во всех подробностях, затем, словно в тумане, перед глазами проплыло то, что случилось после (Евгений Иванович со стыда не стал на этом задерживаться), а после его голову, как и вчера, оккупировали полчища сомнений и страхов. Словно пытаясь от них убежать, Евгений Иванович поднялся с кровати и побрёл в душ. По дороге до ванной он мельком бросил взгляд в зеркало, висевшее в коридоре, и остался недоволен увиденным. В первую очередь ему не понравились провалившиеся в глазницы беспокойные глаза и чуть отвисшая челюсть. Стараясь не смотреться в зеркало над умывальником, он забрался в ванную, задёрнул занавеску и открыл воду.

Дрожь не сразу, но прошла. Тёплые струи, сбегавшие по его спине и груди, напомнили Евгению Ивановичу женские руки и мысли его потекли совершенно в ином направлении. Закрыв глаза, он представил себе «песочные часы» Аллы Михайловны Зельц, экспедитора из Москвы, с которой он познакомился незадолго до нового года.

Алле было совсем немного за сорок — так, по крайней мере, думал Евгений Иванович — и с её, должно быть, божественной в молодости фигурой не случилось тех необратимых изменений, от которых при свете тошнит. Евгений Иванович не стал воображать себе её несильно, но всё же потерявшую форму грудь, а представил Аллу с тыла. Медленно, как в плохом кино категории XXX, перед его глазами появились сначала лодыжки, затем икры, бёдра, и очаровательные ягодицы, которые плавно перетекли в тонкую для женщины её возраста талию. Мысленно Евгений Иванович положил руки на высокие бёдра и прижался чреслами к мягким выпуклым ягодицам. Руки его сами собой с бёдер скользнули дальше по плоскому животу, затем поднялись выше и приняли полные нежные груди. «Ах!» — услышал Евгений Иванович сдавленный голос и ещё сильнее мысленно вжался в воспетое Маяковским «мягкое, женское».

Со сладкой грустью он вспомнил, что встреча с Аллой случится только через два дня, и эти два дня ему придётся провести в мыслях о ней, если, конечно, не случится чего-нибудь непредвиденного, молодого и внезапного. Евгений Иванович представил, как Алла войдёт к нему в комнату, снимет шубу, а под ней окажутся только бельё и чёрные чулки. А на ногах обязательно сапоги. «Алла обязательно будет в красивом белье, — отчего-то подумалось Евгению Ивановичу, — сейчас ведь это не проблема, купить красивое импортное бельё, были бы деньги, не то, что раньше…». И Евгению Ивановичу вспомнилась старая московская сплетня о том, как Ив Монтан во время своего визита в СССР накупил советского женского белья — трусов от пупка и до колен, коричневых чулок и лифчиков на пуговицах — а потом на потеху публике показывал это всё в Париже… «Хоть одна польза от этой новой России», — подумал Евгений Иванович и улыбнулся.

В реальность Евгения Ивановича вернула, доносившаяся откуда-то сверху, трель перфоратора; он обнаружил, что стоит под душем с эрегированным членом и гладит рукой мочалку.

«Так вот же оно! — как будто бы извне свалилось в голову Евгению Ивановичу. — Вот о чём говорил карлик! Как же я сразу не догадался… Чем не смысл жизни? Это ли ни есть первейшая человеческая страсть? Основной инстинкт, так сказать! И ведь всё сходится — нет ни греха, ни суда, есть только жизнь, и нет ничего кроме, а жизнь для меня — это близость с женщиной… Я ведь и в правду не могу без них жить. А мой дар? Моя необъяснимая способность? Не просто же так я обременён ею! Может, я новоявленный Приап или Озирис или этот, как его, Амон… Почему, собственно, нет?»

Евгений Иванович нисколько не кривил душой, когда уровнял смысл своей жизни с плотскими утехами; давно и с лёгкостью он признался себе, что уже не испытывает удовольствия ни от чего, что радовало его раньше. Ни наука, ни чтение, ни эстетические услады — посещение театров, выставок и кино совершенно не интересовали его и уже ни к чему не побуждали. Незаметно для себя он стал ко всему этому равнодушен и совершенно не жалел об утраченном. Единственное, о чём Евгений Иванович думал ежечасно, и что действительно его волновало, была предстоящая близость с очередной женщиной, а также всё, что этому процессу сопутствовало.

«Должно быть, я впадаю в детство, — отчего-то радостно подумал он, — а, может, наоборот, я стал мудрее, и передо мной, наконец, открылась истина».

Обрадованный, Евгений Иванович выскочил из ванны и побежал любоваться на себя в зеркало.

Потом Евгений Иванович не раз про себя потешался своим тогдашним выводам и тем, что сравнивал себя с Приапом, Озирисом и другими древними оплодотворителями, но не в них, этих сравнениях заключался смысл, а в самом решении, принятом тогда в ванной. Стыд, приличия, давешние моральные нормы — всё это было им тогда отброшено, как устаревшее и недействительное. Будто он сам себе выдал некий документ, срамную индульгенцию, освобождающую его от прежних сомнений и обязательств.

Отношений со студентками Евгений Иванович до этого времени старался избегать. В его целевую группу обычно входили дамы от тридцати с хвостом до сорока с хвостиком. Женщин старше он называл про себя «продуктами биологического старения» и игнорировал. После стольких интрижек он стал невероятно разборчив. Но в душе, в самых своих сокровенных мыслях он мечтал о молодых девушках, юных и свежих, ещё не тронутых так называемой зрелостью, которой Евгений Иванович, если честно, был уже пресыщен.