Крест и свастика. Нацистская Германия и Православная Церковь - Михаил Шкаровский

Подводя итоги, следует еще раз подчеркнуть важность балканского региона для Третьего рейха. Нацистская церковная политика там была в основном направлена на раздробление единства Православных Церквей и установление своего контроля над ними. Большинство этих Церквей действительно в первые годы войны находилось под германским влиянием, но осенью 1943 г. оно было утрачено, и в этой сфере Третий рейх фактически потерпел поражение еще за год до своего военного разгрома в Юго-Восточной Европе. Огромное влияние на ситуацию в балканском регионе оказывало положение Русской Церкви в эмиграции, на занятых восточных территориях и в СССР. РПЦЗ считалась нацистским руководством идеологически враждебной организацией, потому с 1941 г. стала проводиться политика ее полной изоляции, все контакты с Востоком пресекались, хотя, несмотря на запреты, полулегально они все же существовали — в основном в виде отправки в Россию церковной литературы и утвари. С сентября 1943 г. под влиянием военной и внешнеполитической ситуации германские ведомства начали предпринимать безуспешные попытки использовать для воздействия на балканские Церкви архиереев оккупированных территорий и РПЦЗ, при сохранении в основном прежнего недоверия и политики изоляции последней. Венская конференция была в этом плане единственным крупным исключением. Здесь можно увидеть некоторую аналогию с власовской акцией — допущением перед лицом надвигавшегося поражения создания Русской освободительной армии. Но в отношении русского православия нацистские ведомства зашли совсем не так далеко, не позволив начать практическое взаимодействие и возможное объединение его. Враждебность и боязнь Русской Церкви оказались гораздо сильнее, чем даже опасения по поводу Русской освободительной армии.

3

Деятельность Православной Церкви на территории Третьего рейха в 1941–1945 гг.

Начало нацистской агрессии против Советского Союза явилось рубежом, существенно изменившим положение Германской епархии РПЦЗ. Хотя Министерство церковных дел пыталось сохранить свой прежний, относительно благожелательный курс, все большую роль в определении церковной политики играли другие принципиально враждебные русскому православию немецкие ведомства, прежде всего канцелярия НСДАП и Главное управление имперской безопасности. Всевозможные ограничения и стеснения вскоре коснулись различных сторон жизни епархии. Но речь фактически шла о большем — полном отказе от прежнего проводимого РКМ курса на включение в епархию всех попадавших в сферу нацистского контроля территорий с перспективой создания в будущем самостоятельной Германской Православной Церкви.

Первые заметные коррективы этого курса произошли в 1939–1940 гг. на территории Генерал-губернаторства, но в основном он продолжался до лета 1941 г. и даже по инерции частично еще несколько месяцев. Стремление руководства НСДАП раздробить Русскую Церковь и вообще православный мир на враждующие между собой группировки не оставляло места для каких-либо объединительных тенденций. Это хорошо видно на примере ответа Партийной канцелярии в июне 1942 г. на очередной запрос Министерства церковных дел о создании православного института в Берлине: «Вопрос организации подобного учебного заведения снят с повестки дня военными событиями последнего года на Балканах… Конечно, при определенных условиях именно благодаря православному учебному заведению в Берлине мог бы быть создан центр для совместной работы различных Церквей Балкан, однако следует добиваться не столько единства, сколько гораздо большей степени раздробленности Православной Церкви»[459].

В первых же последовавших после нападения на СССР директивах Гитлера и других руководителей Третьего рейха, в частности и указаниях Восточного министерства от 3 августа, приказах Верховного командования вермахта (ОКВ) от 6 августа и начальника Главного управления имперской безопасности Гейдриха от 16 августа, говорится о полном исключении доступа заграничных священников на территорию оккупированных восточных областей, и содержится фактический запрет расширения Германской епархии РПЦЗ на Восток[460].

Важные изменения произошли и в практической деятельности русского духовенства. На территории Третьего рейха оказалось несколько миллионов их соотечественников — восточных рабочих (остарбайтеров) и военнопленных, — и, несмотря на первоначальные жесткие запреты, православные священники всячески стремились окормлять их духовно. Также различными нелегальными и полулегальными путями оказывалась помощь в возрождении Церкви в оккупированных восточных районах. Преодолевая все ограничения и стеснения, к концу войны, прежде всего за счет притока новой паствы, епархия значительно выросла в количественном отношении. Подавляющее большинство ее священнослужителей честно исполняло свой пастырский долг, даря надежду и утешение в разгар военных действий.

Известие о начале войны с СССР вызвало противоречивые чувства у представителей русской церковной эмиграции в Германии. В тот момент наряду с тревогой многие выражали надежду, что следствием военных действий станет свобода Церкви после долгих лет преследований и гонений, а изгнанники смогут вернуться на Родину (поэтому и сам факт вторжения германских войск расценивался скорее положительно). Об этом, по существу, говорилось в послании архиепископа Берлинского и Германского Серафима от 22 июня 1941 г. Но наиболее известной позднее стала опубликованная в берлинской газете «Новое слово» статья известного своей оппозиционностью национал-социализму архимандрита Иоанна (Шаховского) «Близок час»: «Человеконенавистническая доктрина Маркса, вошедшая в мир войной, — войной исходит. „Я тебя породила, я тебя и убью“, — кричит сейчас война большевизму. До каких дней желанных — и подсоветской, и зарубежной — России довелось дожить… Не сегодня-завтра откроются пути свободной жизни, свободного исповедывания веры Христовой, свободных слов о Боге… Промысел избавляет русских людей от новой гражданской войны, призывая иноземную силу исполнить свое предназначение… Сверх человеческого действует меч Господень»[461].

Позднее, в августе 1945 г., архимандрит Иоанн так комментировал сам факт появления и текст своей статьи: «Мне казалось, что мои слова должны ободрить и укрепить те русские сердца, которые впали в это время „в уныние и недоумение“ (Лк. 21: 25), устрашенные огромной, движущейся на русский народ лавиной Германии, ставившей себе целью порабощение народов… Более чем кто-либо, мы видели дух тогдашней Германии и менее кого-либо могли желать военно-политической победы языческой идеологии нацизма в своем собственном доме. Его окончательная победа казалась невозможной именно в силу совершенно утопически им поставленных целей: истребление христианства и в Германии, и в мире… Ничего прогерманского она [статья] не имела и говорила только о том, что „взятие немцами оружия“, по пророчеству о. Аристоклия, есть начало духовного спасения России… Это ободряющее пророчество я и привел в статье своей, отнюдь не предполагая, конечно, что честь возвышения русского духа будет принадлежать германским штыкам… Но немецкий народ все же был призван Промыслом стать хирургом, вернее хирургическим ножом для русского народа, ножом, взрезающим гнойную пленку на глазах русской души… Немцы в отношении русского народа должны были исполнить именно то дело, какое царь Вавилонский Навуходоносор получил от Бога власть исполнить в отношении Израиля. Он стал фактором промыслительного очищения и возвышения израильского народа»[462].

Горячее стремление русской эмиграции вернуться на Родину и участвовать в ее возрождении, в том числе и религиозном (о чем архим. Иоанн писал 14 июля 1941 г. митр. Евлогию в Париж), осталось неосуществленным. Еще до начала войны — 18 июня 1941 г. — начальник гестапо Мюллер разослал во все отделения государственной полиции указ о препятствовании самовольному возвращению эмигрантов — выходцев с великорусской территории из рейха на Восток. За неразрешенное оставление рабочего места и места проживания предусматривался арест[463]. Лишь отдельным эмигрантам удалось попасть в Россию, и то главным образом в качестве переводчиков, призванных на службу в вермахт. Об одном из немногих таких случаев, в частности, сообщала в своем письме архим. Иоанну от 26 сентября 1941 г. Н. Нольде, муж которой, священник М. Лесинг-Масальский, исполнял обязанности переводчика и в то же время крестил в районе Смоленска 60 детей[464].

Сразу же после начала войны против СССР местные власти, нередко видевшие теперь во всех русских врагов, начали ущемлять и церковную деятельность. Глазами одной свидетельницы ситуация в Лейпциге выглядела так: «В 1941 г. эмигрантам было отказано в доме искусства (т. е. „клубе русской эмиграции“), а также в собраниях любого рода. Богослужения продолжались, но среди посетителей неизменно присутствовал представитель гестапо в штатском или в униформе. Я сразу же начала получать повестки в отделение гестапо, где меня снова и снова допрашивали о том, кто (именно) относится к этой церкви… Меня ругали за то, что я, будучи „немецкой девчонкой“, до такой степени забылась, что помогаю врагу, и к тому же обручилась с украинцем… Я уже много лет исполняла обязанности звонарки, и вдруг, во время очередного бесконечного допроса, меня обвинили в том, что я обслуживаю радиостанцию в колокольне… Обыски у меня дома и в церкви ни к чему не привели. А искали у меня большевистскую литературу или приходские списки»[465].