Дом у кладбища - Джозеф Ле Фаню

Услышанное не добавило Деврё ни мудрости, ни веселья. Любовь, как лихорадка, нападает, отпускает и возвращается вновь. Больной — даже его сиделка и доктор, если он призвал таковых себе на помощь, — полагает, что с болезнью покончено, страсть иссякла, пламя потухло и даже рассеялся дымок. Но нет, дуновение ревности вдруг сдует золу, и глядь — под ней тлеют старые чувства. Однако с Деврё все было не так. Он вспоминал, как болел лихорадкой — настоящей, не любовной, — потом был в отпуске в Скарборо, а Лилиас отправилась в долгую поездку по континенту вместе с тетей Ребеккой и Гертрудой Чэттесуорт. Больше года, почти два, он не видел эту большеглазую девочку. И какой же его охватил необычный трепет и изумление, когда она вновь появилась — высокая, стройная и очень красивая. Правда, любитель строгой геометрии греческих канонов, быть может, и не назвал бы Лилиас красивой, но во всем ее облике, в мельчайших чертах, в движениях сквозила неописуемая прелесть, ни один скульптор не в силах придать своему творению столько изящества и нежности.

Как радуют взор ее позы, походка, сколько жизни в ее глазах, как сияет белизной личико! Так грезил Деврё, воспользовавшись тем, что собравшееся у полковника Страффорда многочисленное достойное общество любезно растаяло на время в воздухе. Она грустна? Да, кажется, грустна, а вот ее лицо оживилось — так мило и так забавно. Безобидно-озорная улыбка, темно-фиалковый взгляд, чудесные легкие ямочки на подбородке и щечке, смеющийся ряд жемчужин меж румяных губок. И снова лицо ее серьезно, но притом все так же выразительно! В этом девичьем личике есть и ум и характер, оно приятней самой увлекательной беседы, оно как волшебная сказка или… или мечта; смотришь и не знаешь, каким оно станет в следующий миг… Разве это не чудо? О чем она сейчас говорит?.. Что бы могли значить ее слова? Красота ее так причудлива… похожа на ирландские мелодии — их никогда не поймешь до конца, однако их переливы заставляют забыть обо всем, они затрагивают струны моего сердца.

Однако оживленный (как казалось Деврё) диалог на противоположном конце стола внушил капитану не одни лишь приятные чувства; в конце концов он решил, что Мервин стал проявлять самодовольство и пользоваться все большим успехом; временами капитан начинал его ненавидеть.

«Она знает, что нравится мне, — тихонько шепнуло сердце капитана его же гордости, так что сам Деврё едва это слышал, — знала еще раньше; сам я этого не понимал вполне, пока старик Страффорд не затеял этот дурацкий обед. — Деврё поймал на себе странный испытующий взгляд мисс Чэттесуорт. — Какого дьявола ему вздумалось пригласить сюда меня? Сейчас очередь Паддока, он любит оленину и компоты и… и… Но все женщины таковы… им нравятся самовлюбленные нарциссы… перед такими им не устоять… они не… Но что мне до того?.. К черту! Я говорю: что мне до того… и все же… не будь ее, как невыносимо скучно стало бы в Чейплизоде!»

— А что вы скажете на это, капитан Деврё? — раздался бодрый голос старого генерала Чэттесуорта, и капитан, вздрогнув, упал с облаков в кресло, пред лицо светских обязанностей, и принужден был обратить внимание на блюдо со шпигованной птицей.

— Немного индюшки! — отозвался очнувшийся Деврё с улыбкой и поклоном, берясь за резной нож и вилку, и вновь вернулся к житейской суете.

Чуть позже в общем разговоре наступило, как это иногда бывает, внезапное затишье, и все услышали, как мистер Бошан произнес:

— Я видел ее игру в четверг. Поверьте мне, Беллами{79} — убожество, настоящее посмешище.

— Это еще не повод, — заговорила тетя Бекки, всегда готовая к схватке с врагами Моссопа и театра Смок-Элли, — чтобы подлым образом задержать ее и подвергнуть аресту, когда она направлялась в портшезе в театр, по замыслу негодяя Барри и низкого фигляра Вудворда{80}.

— Вы чересчур суровы к ним, мадам, — вмешалась миссис Страффорд и слегка вздернула подбородок: она стояла за Кроу-Стрит.

— Истинная правда, госпожа Чэттесуорт, — вскричала вдова, не обратившая внимания на реплику мадам Страффорд, и постучала веером в знак одобрения, поскольку состояла в клике приверженцев Смок-Элли; она растянула рот в своей характерной неестественной улыбке и смерила хозяина дома мрачным и несколько надменным взглядом. — Они, я полагаю, не разделяют мнения, что Беллами убожество и… всё прочее, иначе бы зачем им упрятывать ее в долговую тюрьму, когда ее ожидали на сцене. Что вы скажете, госпожа Чэттесуорт?

— Ха-ха, все верно, миледи. Но вы же знаете, что она несчастная женщина, иностранка, а в наших краях добрые люди ни за что не упустят возможности очернить даму, за которую некому заступиться.

Щеголь из Дублинского замка не заметил нацеленного против него сарказма и безмятежно продолжал:

— Так вот, мадам, поверьте, слухи о ней ходят просто неприличные; но, клянусь, мне ее от души жаль. Этот тип Калкрафт — она говорит, что он ее муж, но нам лучше знать, — этот Калкрафт едва не разбил ее сердце, обращался с ней так подло, что дальше некуда, клянусь жизнью. Когда мы с ней беседовали в артистической — между прочим, на сцене она выглядит намного лучше, — она мне сказала…

— Я попрошу… — несколько натянуто одернула его тетя Бекки. Во имя Моссопа она сразилась разок за бедную Джордж Энн Беллами, но все же хорошо знала цену этой увядшей и погрязшей в долгах особе сомнительного поведения и отнюдь не стремилась услышать о ней лишние подробности.

— И Калкрафт подарил ей свой миниатюрный портрет, — невозмутимо повествовал франт, — обрамленный бриллиантами. И — можете себе представить? — когда она их рассмотрела, оказалось, что это не бриллианты, а алмазы «розочка»{81}. Вот низкий тип!

К этому времени то в одном, то в другом конце стола уже завязывались новые диалоги и сливались в разноголосый хор, подобный вышеописанному; шум и хаос воцарились повсеместно, и в них потонула повесть о дальнейшей судьбе злосчастной Джордж Энн.

Глава XXIV

ДВОЕ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ БЕЗ СЛОВ ПОНИМАЮТ ДРУГ ДРУГА ЛУЧШЕ, ЧЕМ КОГДА-ЛИБО ПРЕЖДЕ

А затем пестрая стайка дам упорхнула, как перелетные птички, веселая же компания старых жрецов Бахуса принялась в гостиной за кларет. Прошло немного времени, и внимание мужчин помоложе привлекла лужайка за окном, где сияли красками расписные веера, шелестели фижмы, развевались кружева; росла шумная толпа соседей, явились и начали приготовления двое чинных скрипачей и черный человек с тамбурином, в зеленой листве у окна играли теплые блики заходящего солнца. Тщетны оказались уговоры и протесты гостеприимного хозяина — молодежь стала покидать гостиную, чтобы присоединиться к веселью.