Новый Мир ( № 5 2007) - Новый Мир Новый Мир

Море

Покупал резину зимнюю сегодня. Холодно. Базар большой. Равно как и выбор. Правда, иномарочная резина — дорогая. Но пришлось брать, потому что через неделю будет еще дороже, а когда наступит “день жестянщика” — вообще не подойдешь. Отечественную сажу брать неохота. Взял “Пирелли”. Долго торговался с мужиком. Русским таким, полнотелым и красномордым. Правда, не наглым. Не отнял у него ни копейки. Но бодался долго, профессионально. Потом замерз уже и отдал деньги. Попросил донести колеса до машинки, сказавшись больным.

— А я вижу, что вы больны, — брякнул он и убежал внутрь своего магазинчика.

— Вот сука, — разозлился я. — Глазастый, ё…

Мужик вытащил колеса, легко их подхватил (сразу четыре) и донес до машины. Там мы сообразили, как их затолкать в багажник. И я уехал.

Денег на бензин почти не осталось. Плюнул в бензобак пять литров. Хватит до вечера протянуть. Японки вообще не прожорливы, исключая джипы, конечно.

Приехал домой. Позвонил жене.

— Я очень плохо стал выглядеть?

— А что такое?

— Да мужик на базаре просек сразу. В тоску вогнал. Если уж на улице заметно, то что ж тогда…

— Плюнь. Ты просто лицо такое сделал. У тебя бывает. А так все нормально. Я же вижу тебя каждый день…

— Спасибо тебе, — почти прошептал я.

Нет… Не обманешь никого. Труп в пальто виден сразу. Как тяжело, Господи… Но я разозлился. Сначала чуть было не расплакался, потом разозлился.

Я выживу. Да, калекой полуубитым, но выживу. Буду идти по всем ступеням этой муки, буду терпеть. Терпеть меня научили уже. В терпении главное — ничего не терпеть. Не стискивать зубы, не замыкаться, не прятаться. Долго не выдержишь — неделю-две. Может быть, месяц. Но лучше открыться. Жаловаться, плакать, выть от боли и страха. Двигаться как-то. Обязательно писать.

Я и буду это делать, понимая, что это уже не литература, а записки, которые писали потерпевшие кораблекрушение. Засовывали в бутылку, которую, может быть, опустошили накануне вечером. До урагана или до посадки тела корабля на клыки рифа. Запечатывали и бросали в море. Почта такая. Почта отчаяния.

Скорее всего, метастазы прижмут химией. Может быть, на год еще. Но я уже и так хуею от нее конкретно. А год такой витаминотерапии сделает из меня урода. Может быть (скорее всего), не выдержит почка. Тогда кирдык. Гемодиализ. Гемодиализ не позволит назначать курсы химии. Окажусь в больнице. Но и там буду писать что-нибудь. Куплю бэушный ноутбук и буду шлепать по клаве дурь какую-нибудь. Назло всему. Это будет единственной дорбогой человеческой. А жена будет вешать эти опусы на сайтах. Как инструкции, блин. Страшнее всего, когда почечная недостаточность и эта клешнятая дрянь объединятся и полностью отшибут мозги.

Не отшибут. Я буду соображать до конца. И писать записки. И заталкивать их в бутылки. И бросать в море. Почему в море? А потому, что там, где сейчас мой город, было море. А категории “было”, “есть”, “будет” — условны.

Стрелки

Сижу, блин, умираю. Приходит в голову сразу: а кто-то идет и умирает. Кто-то лежит и умирает. Кто-то летит и умирает. Ерунда какая-то. Дорога одна. И эти мысли — банальность неимоверная. В поэзии за это порют публично. И солью посыпают…

Тем не менее я понимаю, что “мои часы идут быстрее” многих других часов. Минутная стрелка движется как секундная. А движение секундной вообще превратилось в серый круг на циферблате. И часы не тикают, а жужжат, как дрель.

Накатывает очередная волна страха. Высокая такая, черная. Щас истерика начнется. Уже комок в горле. Как тяжело все… Звоню онкологу в Москву:

— Андрей, привет!

— А-а, привет, Игорь.

— Андрей, у меня приступы слабости очень тяжелые. Сам вижу три причины: химия твоя, рачина или почка начинает глючить.

— Рачина? Да у тебя не рачина, а рачок. Если хочешь увидеть рачину — приезжай, снимки покажу.

— Хм… уж лучше вы к нам, — ёрничаю. А у самого в голове: не рачина! Не рачина! Рачок!

Движение стрелок замедлилось. Даже стала видна секундная. Диалог продолжается дальше. Но я уже вне его. Я в каком-то кайфе. Надежда. Надежда. Надежда.

Однако идиотская привычка все проверять (старый плут…) заставляет звонить своему местному онкологу.

— А-атдиле-ение…

— Добрый день, Михаила Владимировича можно услышать?

— Можно. Минуточку подождете?

— Подожду.

Глуховатый, прокуренный голос молодого онколога Михаила Владимировича (он меня здесь курирует):

— Слушаю.

— Михаилвлыч, добрый день, это пациент ваш…

— Да-да, узнал...

— Михаилвлыч, щас в Москву звонил по поводу приступов слабости, и по пути там сказали, что у меня процесс не очень страшный. Они объективно говорят, или это психотерапия?

Пауза… Мне уже все понятно.

— Отчасти объективно. Отчасти психотерапия. Процесс распространен достаточно широко. Но курабелен. Рано или поздно…

Я опять вне диалога. Я смотрю на циферблат. Снова серый круг движения секундной стрелки…Эх, Миша, Миша, хуевый ты часовщик…

Топ-менеджер

Я вышел из своего старого малого бизнеса. По-видимому, навсегда. Это состоялось вчера, после длинного, но корректного разговора с партнером. Заставили обстоятельства — я получил новую работу. Работу смертельно больного. Причем “смертельно” натурально, без скидок. Это вам не пневмония, или грипп, или даже язва желудка. Хотя и от этого можно сдохнуть. Не-е, тут все на месте. Все по правилам нового большого бизнеса. Результат запрограммирован. Команда профессионально подготовлена и направлена на достижение результата.

В мои обязанности входит плохой сон, постоянное испытание болью и страхом, терпение, пожирание жутких таблеток, которые повалят и здорового слона. Кроме того, я обязан переносить периодические металлические вмешательства во внутренние дела моего организма, придерживаться невыносимо пресной диеты, отказываться от приема спиртсодержащих жидкостей и курения.

Еще я не должен общаться на равных с внешним миром. Не водить машину, не бегать, не заниматься спортом вообще. Не… Не… Не…

Мне запрещено впадать в истерики, мучить близких своими жалобами. Мне запрещено часто обращаться к врачам без видимого повода с надеждой получить какую-то утешительную информацию. Врачей это бесит. Сам работал врачом. Знаю.

Я хороший работник. Учитывая диагноз и разворот событий, можно считать меня топ-менеджером. У меня есть начальники: мой рассудок, жизненный опыт, сила воли, собранность и способность идти напролом. Однако все они оказались простыми фантомами. Или просто слабаками. Им на меня уже давно насрать. Они устали. Или оказались неподготовленными к руководству фирмой такого масштаба.

Поэтому я многое нарушаю. Курю, например. Или впадаю в неконтролируемые истерики, что приводит к разрушению разума и в целом всего организма. Я не могу долго терпеть страх. Его вообще долго терпеть невозможно. Валюсь с ног и долго лежу безучастно в какой-то тошнотворной отключке. Иногда сажусь за руль. Правда, вчера чуть не бортанул “девятку”, подлетевшую справа. А сегодня еле попал в гараж. Тело не слушается. А я за руль… Вот идиот. Еще я участвую в разных тусовках, где слышу: ты хорошо выглядишь, а я думал(а)… Милая фразочка. Серпом по яйцам.

А еще я приезжаю к маме и довожу ее до слез своими прогнозами, да и всем видом своим. Скотина. Неприятно думать об этом. И не буду.

Буду думать о завтрашней поездке на сдачу крови для анализов. Буду бояться плохих результатов. Буду думать о том, что не хочу просыпаться, не хочу есть, не хочу ходить или просто двигаться… Не… Не… Не…

Однако в моей работе есть положительные стороны. Меня не могут уволить. Чем не кайф? Да и потом, я, что ни говори, хороший работник. Я постоянно на месте. И работаю круглые сутки. Без перерывов.

Я не знаю

Ты никогда не плачешь при мне. Ты молодец. Это не сила воли и не равнодушие. Это врожденный талант — не плакать при мне.

Ты заплакала — я видел одну слезинку — тогда, в поезде, когда мы приехали из Москвы с подтверждением диагноза.

Больше я не видел этого.

Даже когда плачу я, ты держишься. За что? Не знаю. Вернее, знаю, конечно. Ты ортодоксальная христианка. А ортодоксы — люди стойкие. Но ты лишена моей поддержки в такие моменты. А это мучит меня. Но тем не менее я плачу. Взахлеб. Долго. Ты гладишь меня по голове или уговариваешь уверенно и спокойно. И я торможу…