Новый Мир ( № 5 2007) - Новый Мир Новый Мир

Сквозняк иного мира

Кекова Светлана Васильевна родилась на Сахалине. По образованию филолог. Автор нескольких поэтических книг. Стихи Светланы Кековой переводились на многие европейские языки. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Саратове.

Два дома

1

Ты смотришь на знакомые дома.

Они уже не те, что были прежде,

и кажется — они, как облака,

во времени меняют очертанья.

Вот дом призренья Тита-чудотворца.

Какою-то волной незримой смыты

с него кресты, и лишь один остался

нетронутым.

Я часто здесь стою

на оживленном пыльном перекрестке.

А это — дом, где я жила когда-то.

Напротив дома — сквер, а в сквере — Ангел,

незримо ждущий Страшного Суда.

Шумят листвою пыльной тополя —

они стоят на месте стен церковных,

а купол неба чист, и там, где был алтарь,

сидит ребенок и в песке играет.

2

Дом на Ильинской площади оброс

косматой шубой времени. Вопрос.

Ответ. Опять вопрос неслышный.

Сейчас стоит каштан осенне-пышный

у входа в арку, где когда-то я

училась видеть щели бытия

и ощущать сквозняк иного мира.

Стоит, как прежде, у подъезда лира:

сквозь ливень струн заржавленных видна

исписанная часть стены кирпичной,

и я впервые с мукой непривычной

пытаюсь вникнуть в эти письмена.

Здесь — руны и вульгарная латынь,

иврит и вязь славянского глагола,

скупой язык Аида и шеола,

загадочные знаки Ян и Инь.

Да, этот дом являет мне пример

смешенья рас, кровей и чуждых вер,

и прыгает нарядная сорока,

как будто измеряя пыльный сквер,

где был когда-то храм Ильи Пророка…

dir/

*        *

  *

Увянуть могли бы две розы в руке —

да льдистые глыбы плывут по реке.

На них я читаю судьбы письмена:

блестит запятая, как чья-то вина,

дрожит многоточья рассыпанный мак,

о чем-то кричит восклицательный знак.

Но, знаки иные в груди затая,

не знаю вины я страшней, чем моя.

Последней из пленниц я шла под венец,

и плакал младенец, звенел бубенец,

а нож деревянный лежал на столе,

как меч-кладенец в каменистой земле.

Кто сможет лихого врага побороть —

рассечь и рассеять словесную плоть

и свадебной ночью на теле стиха

слова уничтожить, как язвы греха?

*        *

  *

1

Покинул тело дух-изменник —

и молча нюхает эфир

египетский первосвященник,

носящий на груди сапфир.

Стоит скала, как Ниобея,

песок хрустит и шелестит,

и перстень в виде скарабея

на пальце воина блестит.

Он, жалкий раб им данной клятвы,

телесный чувствует ущерб,

и приближает время жатвы

луна, похожая на серп.

Есть в каждом теле воды Леты,

но ты, душа моя, забудь,

что голубые амулеты

мне нужно положить на грудь.

И, прозревая в небе чистом

светил невидимую связь,

ты лучше трезвым аметистом

чело горячее укрась.

2

И поцелуй четырехкратный,

и вздох прощанья мне знаком,

и безнадежный привкус мятный

под онемевшим языком.

Уже не будет сердце биться

в земле прозрачной, как слюда…

Но как, скажи мне, пробудиться

за час до Страшного Суда?

Страшная месть

Станиславу Минакову.

1

— Никого не помилую,

только слезы утру… —

Гоголь с паном Данилою

тихо плыл по Днепру.

Волны серы, как олово.

Спят в земле мертвецы,

молодецкие головы

опустили гребцы.

— Кто не спит, тот спасается,

Плоть приемля и Кровь.

Украина, красавица,

соболиная бровь.

— Ни приветом, ни ласкою

не разбудишь меня,

только сталью дамасскою,

вольным храпом коня…

2

Стражу к городу вывели,

в хлев загнали овец.

Спит в сиятельном Киеве

есаул Горобець.

С голубями и птахами

мчит его экипаж

в дом, где борется с ляхами

друг его Бурульбаш.

Полночь многоочитая

в храм идет на поклон,

чтоб уснуть под защитою

чудотворных икон.

Но не дремлют отдельные

мертвецов позвонки,

заведенья питейные,

казино и шинки,

синим светом подсвеченный

тот, чье имя — Никто,

и проказою меченный

вождь в заморском пальто.

Он танцует “цыганочку”

со страной на горбу,

дразнит мертвую панночку

в одиноком гробу.

И, не видя противника,

у Софийских ворот

Гоголь в облике схимника

на молитву встает.

*        *

  *

Выгорает трава на развалинах города,

где сапог голодранца и галстук дельца

по желанью огня превращаются в золото

и пылают у ног золотого тельца.

На развалинах кран возвышается башенный,

рядом с ним на одной из больших площадей,

словно идол, стоит истукан изукрашенный,

в чье железное чрево бросают детей.

Для последнего олуха — челюсти Молоха

и оркестр погребальный в долине Гинном…

Ночь взрывается залпом трамвайного сполоха

и поит меня черным вином.

*        *

  *

Ты выйди на плоский берег,

одежду держа в руках, —

в сетях ли трепещет жерех,

иль бьется кулик в силках,

иль пляшет воронье племя

в поникших ветвях ветлы —

да будут в любое время

одежды твои светлы.

Всяк знает земной обычай —

трава, воробей и волк,

и дерево — терем птичий,

и мох — лягушачий шелк.

Но ты не ищи причины,

чтоб выплыть на свет из мглы:

да будут и в час кончины

одежды твои светлы!

*        *

  *

Когда играют в домино

вороны у реки

и пьют лиловое вино

стрекозы и жуки,

в зеленых зарослях хвощей

скучает рыболов,

когда поэт, как царь Кащей,

дрожит над златом слов,

когда гуляют посолонь

две щуки с малышней,

когда —

                     куда с копытом конь,

туда и рак с клешней,

когда два карпа в унисон

остались на мели,

тогда ты видишь странный сон

о странном сне земли.

*        *

  *

То петел вскрикнет,

то филин ахнет,

то пламя вспыхнет,

то гром шарахнет.