Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится - Александр Александрович Гоноровский

пошла вдоль берега, руками раздвигая туман.

Под ногами гнулись гнилые ветки.

– Жарко что-то, – Смерть сняла балахон, и он одним концом потянулся за ней по песку.

Туман и темнота скрадывали детали. Бошняку были видны лишь нарисованные на маскарадном костюме кости. Отчего казалось, что он идёт за неудачно сросшимся скелетом.

Бошняк оступился и чуть не упал.

Из тумана проявился тёмный борт привязанной к берегу лодки.

– Малафей… Говорил же ему, – под нос себе пробормотала Смерть. – Лодки надо было ёлочкой ставить, и хотя бы одну лампу, для вида…

Смерть сняла с колышка лодочную петлю.

– Прошу, – сдержанно сказала она.

Бошняк шагнул в лодку. Смерть оттолкнула её от берега и, замочив ноги, запрыгнула сама. Вставив вёсла в уключины, принялась неторопливо грести. С тихим плеском вёсла входили в ночную воду. Лодка медленно скользила сквозь рваный туман.

– Мы плывём на другой берег? – спросил Бошняк.

– Думаете, он есть? – спросила Смерть.

Лодку окутала пустота. Здесь не было ни верха, ни низа, ни звёзд.

Бошняк различил странный шелест, словно кто-то легко тёр друг о друга листы бумаги.

Лодка вплыла в камышовые заросли.

– Чёрт, – сказала Смерть. – Промахнулись немного.

Лодка сдала назад, развернулась, поплыла навстречу слабому течению.

Смерть налегла на вёсла:

– На самом деле я собиралась убить всех. Но лодок и вуалей на всех не хватило. Где же мы, едрёна мать?

Вскрикнула ночная птица. Смерть вздрогнула.

Сложенные вёсла стукнули о борта.

– Всё, я устал, – Смерть сняла с себя маску. – И мы заблудились.

Перед Бошняком сидел некрасивый человек с усталым подвижным лицом. Все мысли и чувства невольно отражались на нём.

– Давайте я на вёсла сяду, Александр Сергеевич, – предложил Бошняк.

– Извольте, – легко согласился Пушкин.

Они неловко поменялись местами.

– Вы меня арестовать приехали? – спросил Пушкин.

– За что же я должен вас арестовать? – спросил Бошняк.

Пушкин пожал плечами:

– Как за что? За стихи. Разве меня нельзя арестовать за стихи? Это же большой труд. Даже в этом простеньком маскараде заложено сорок импровизаций и двадцать три сюжета. Из них ваш – самый простой.

– Отчего же простой?

– Я слишком поздно узнал, что вы будете. С историями всегда так: задумываешь одно, пишешь другое, а выходит третье. Бьёшься, как карась на льду, – Пушкин усмехнулся. – А тут появляетесь вы и говорите, что мои труды недостойны даже такой мелочи, как арест.

И, помолчав, добавил:

– Возьмите вправо.

– Вправо я уже брал, – последний раз Бошняк сидел в лодке, когда пригласил на свидание Любочку Татарскую. Любочке было тринадцать, а Бошняку – девять. И он потерял весло.

– А берег где? – спросил Пушкин.

– Это я у вас должен спросить, – ответил Бошняк.

– Может, покричим? – спросил Пушкин.

– Ну покричите, – пожал плечами Бошняк.

– Нет, один не буду. А давайте попробуем, как в либретто написано, – сказал Пушкин и протянул Бошняку комок ткани.

– Это ещё что? – не переставая грести, спросил Бошняк.

– Вуаль, – ответил Пушкин. – Специально для вас приберёг.

С повисших над водой вёсел срывались капли.

– Вы что, шутите так? – Бошняка не оставляло чувство, что Пушкин непрестанно дурачится, сохраняя при этом серьёзный вид.

– По истории Царицу ночи может увидеть только тот, кто умер, – неуверенно сказал Пушкин. – Вдруг сработает?

– Я влево заберу, – не сразу ответил Бошняк.

Некоторое время плыли молча.

– Дайте сюда вашу вуаль, – сказал Бошняк.

Бошняк накинул вуаль. Мир вокруг него обратился в осколки и огоньки.

Лодка снова вплыла в камыши.

– Ну куда, куда, – вяло возмутился Пушкин.

– Так не видно ж ничего.

– Снимайте. Её всё равно там нет. Каролина Адамовна должна была стать Царицей ночи. Я хотел, чтобы вы нашли её. Но перед самым маскарадом она сказала, что это глупо. И уехала, – Пушкин вздохнул. – Многие думают, что если сказка, то счастливый конец. Подвиги, преданность, любовь и всякая такая мишура… Но потом бац: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день». А что это такое – «долго и счастливо»? Как это написать? Я и сам, право, не знаю.

Под ногами захлюпала вода.

– Лодка течёт, – сказал Бошняк.

На горизонте вспыхнул фейерверк Хермана Хиппеля. Странные, неизвестные истории, знаки вспыхнули и замерцали над лесом.

– Ну вот и приплыли, – сказал Пушкин. – Сейчас там по поляне народ бегает, Смерть ищет. А её-то нет. Хм… – было чему улыбнуться.

Воды было уже по щиколотку. Бошняк и Пушкин выбрались из лодки, пошли сквозь камыши.

Берег придвинулся прелым духом осеннего леса.

– Ну я пойду? – на всякий случай спросил Пушкин. – Тогда, – неловко взмахнул руками, – честь имею.

И, чавкая мокрыми сапогами, зашагал в сторону Тригорского – туда, где уже замирала мелодия вальса.

Туман вокруг Бошняка сгустился, стал похож на воду.

Кто-то тяжело вздохнул рядом. Это была крылатая лошадь. Она ткнулась в его грудь, бережно прихватила мягкими волосатыми губами отворот сюртука.

Дарья Петровна, закутанная в одеяло, забралась с ногами в большое кресло посреди комнаты Евпраксии. Глядела на горящие в камине дрова.

– Ох, Евпраксия, и страху я натерпелась, – торопливо рассказывала она. – Сижу одна с лампой в руках, а кругом темно. Даже засыпать стала. Как вдруг – всплеск. Слышу, лодка в песок вошла и кто-то на землю ступил. «Александр Сергеевич, вы?» – спрашиваю. А тот молчит, не отвечает. Я дыхание затаила. Жду. А потом вдруг пальцы такие страшные, с когтями обкусанными, лепестки раздвигают. И я вижу глаз. Он такой пустой был, Евпраксиньюшка, совсем пустой.

– Господи Боже, – Евпраксинья перекрестилась. – И что же?

– Я сил лишилась. Не могу ни рукой пошевелить, ни закричать. А он лепестки-то раздвигает. Лицо в шерсти. На голове – рога. И улыбка такая, как будто он неделю не ел, а теперь еду увидел. А потом вдруг всё… Улыбаться перестал. Будто видом моим разочаровался. Руки убрал. Исчез. И слышу: лодка отчалила.

– Должно быть, один из чертей заблудился, – Евпраксия налила из маленького железного чайника в кружку горячего глинтвейна, протянула Дарье Петровне. – Иногда Александр Сергеевич теряет меру. Впрочем, за это мы его и любим.

Дарья Петровна обхватила кружку холодными пальцами:

– А потом, Евпраксия, душенька, цветок раскрылся, и я оказалась посреди сияния. Все смотрели на меня. Водяной, русалка, кот, какая-то хрюшка. Все! Они будто всегда ждали моего появления в своих незатейливых жизнях. И я явилась им, такая прекрасная, такая удивительная и единственная, какой и должна быть. Я вдруг ощутила в себе силу, которая способна управлять миром. Почувствовала, что любое слово моё, любое желание будет вмиг исполнено. Но я не знала, что должна пожелать, что вымолвить. Но знала, что Александр Сергеевич смотрит на меня и любуется мной.

Дарья Петровна поднесла кружку к губам:

– Что это? Глинтвейн?

Принялась жадно пить.

– Милая, милая, Дашенька, – сказала Евпраксия. – Не было здесь Александра Сергеевича. Говорят, что не было.

– Ты просто живой была, душенька, – ответила Дарья Петровна. – Оттого и не видела.

У кареты стояли Блинков и калмыки. Их глаза горели в темноте, как у нашкодивших котов. Карета раскачивалась, отзывалась возмущёнными голосами.

– Кто там? – спросил Бошняк.

– Пушкина ловили, – почему-то за всех ответил Бадмаев.

– И много наловили?

– Полна коробочка, – придвинулся и сбивчиво зашептал Блинков. – Одного чёрта только не спымали.