Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится - Александр Александрович Гоноровский

перекладывать бумаги на столе. Наброски причудливых костюмов и масок. Из дерева, кружев, овечьей шерсти, грубой коровьей кожи… Змея, солнце, дерево, кинжал, цветок… На одном из листов около дерева с мечом было написано: «Хуалар». Около облака с бубном – «Турумбар».

– Вы ведь Александру Сергеевичу друг? – спросил батюшку. – Что можете об образе жизни его сообщить?

– Александр Сергеевич живёт, что девка красная, – сказал отец Иона. – Богоугодные книги читает. Про серафима шестикрылого стих сочинил.

Батюшка возвёл слезящиеся глаза к потолку и проговорил нараспев, как в храме:

– Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился. И шестикрылый серафим на перепутье мне яви-и-и-лся…

– Исповедуется? – перебил Бошняк.

– Да упаси Господь… – сказал батюшка. – То бишь… Наливку грешным делом люблю. Иногда-с… Так он привозит. И ещё огурчиков. Арина Родионовна такие огурчики солит… Ешь их, а они хрусь, хрусь… Будто голыми пяточками по снежку идёшь.

Отец Иона вынул из буфета мутную, в погребной пыли бутыль, три стопки, поставил бутылку на бумаги:

– Не составите компанию, господа?

Внимание Бошняка привлекала стопка свежих рисунков, что лежала за стеклянной дверцей буфета. С них на Бошняка смотрели знакомые раскосые глаза. Каролина стояла посреди парка, чуть придерживая юбку. Сидела на кованой скамейке, на кожаном диване в этой гостиной. Профиль. Грустный взгляд. Поворот шеи. Затылок. Две родинки за ухом. Рука. Плавное движение кисти. В этих рисунках были лёгкость, простота. Бошняку хотелось бы назвать их бездумными, но он знал, что это не так. Может быть, плечи Каролины, губы, глаза не были точной копией, но всё вместе было удивительно хорошо. Так можно узнать человека, который ещё не подошёл к тебе, который ещё очень далеко, но ты уже видишь крохотную фигурку его и радуешься встрече.

На последнем листе Каролина стояла среди масок в раскрытом бутоне цветка. От рук её исходил свет. Под рисунком надпись: «Царица ночи». И ещё были стихи с перечёркнутыми строчками и исправленными словами.

Ты скрыта не среди толпы,А средь моих фантазий нежных.Средь ожиданий неизбежныхПодальше от людской молвы.В шелках волос, с огнём ланит,Под маской гордости и страсти —Молчи. Библейские напастиМолчанье женщины хранит.

В спальню заглянула Арина Родионовна.

– Чего-то у вас вдруг цветами-то пахнет? – спросила.

– А скажи-ка, матушка, – спросил Донников. – Госпожа Собаньская, красивая такая дама, к барину твоему наведывалась?

– У Александра Сергеевича все мы красивые супротив него, – ответила старуха.

Бошняк взял со стола несколько листков со стихами, поднялся.

– Останьтесь, Фома Фомич, найдите письма, – сказал. – Дождитесь хозяина и препроводите его в Новоржев для разговора.

И, не прощаясь с батюшкой Ионой, вышел из спальни.

Донников, чувствуя неловкость, покашлял в кулак, поспешил за Бошняком. Отец Иона растерянно оглянулся:

– А как же наливка?

Оставшись один, он наполнил три стопки, потёр руки и не торопясь выпил одну за другой.

Бошняк толкнул дверь передней, вышел во двор. Донников нагнал его.

– Этот маскарад Александр Сергеевич придумал весь до последней булавки, – заговорил он. – Там он и будет вместе с Каролиной Адамовной. Не могу я здесь остаться.

– Мои полномочия позволяют вам приказать, – не останавливаясь, проговорил Бошняк.

– У меня высочайший приказ об её аресте, – спокойно произнёс Донников. – На обеде у городничего получил.

Бошняк никак не отреагировал на его слова.

– Сегодня арест произведу, – продолжал Фома Фомич. – А уж в Петербурге правда найдётся… Утром поручил Капелеву вызвать Блинкова вашего, чтобы он на маскарад в Тригорское со своей тюрьмой голландской прибыл и с калмыками у мостков нас ждал.

– Фролка! – крикнул Бошняк. – Просыпайся уже!

Фролка встрепенулся, схватился за вожжи.

В костре трещали сырые ветки. Лес дышал сыростью. От стылых сумерек мёрзли кончики пальцев. Бошняк и Донников сидели у костра.

– Что же это мы всё сидим и сидим? Маскарад скоро начнётся, – Донников чувствовал неугодность своего присутствия, оттого стал косноязычен и неловок.

Лес потемнел и приблизился. Огонь слабо освещал лицо Бошняка. Фролка, свесив голову, дремал на козлах.

– Понимаю, – сказал Донников.

Бошняк смотрел в огонь.

– Что же вы понимаете?

– Когда любят, – сказал Донников. – Испытал.

Порыв ветра поднял в воздух мёртвые листья. Костёр вспыхнул. По темноте разбежались искры.

– Отступитесь, Фома Фомич, – проговорил Бошняк. – Скажете, что не застали её на маскараде, что уехала.

Бошняк с трудом подбирал неприятные ему слова:

– У меня связи… К государю вхож… Я вам… Я вас… В Санкт-Петербург. На должность. Хотите?

– Что вы, Александр Карлович? – с участием проговорил Фома Фомич. – Как можно-с?.. Грех.

Бошняк потёр озябшие ладони, протянул руки к огню.

– Лихарев и Давыдов, – сказал.

Фома Фомич глядел, не понимая.

– Те самые заговорщики, на которых я перед бунтом государю донёс, – Бошняк был спокоен, словно в который раз повторял сказанное. – Лихарев и Давыдов – я так грех свой называл. Один к вечному поселению приговорён. Другой – к пожизненной каторге. Когда прошлым летом они говорили, что против государя все поселения южные поднимутся, что род Романовых истребить следует, я слушал как должное и чувствовал, что грех в меня входит.

Спохватившись, Бошняк неловко полез в карман.

– Полковник Давыдов, боевой офицер, всё время смотрел с ожиданием, будто я мог прояснить его мысли или ускорить их дело.

К ногам Бошняка упали сложенные в четверть листки с почерком Пушкина, кружевной платок, на котором были вышиты инициалы «К.С.».

– А у подпоручика Лихарева уши от возбуждения краснели. И это тоже каким-то боком в мой грех определилось.

В руках Бошняка оказался карандаш. Он старательно стряхнул с него табачные крошки.

– Я всё думал, что должно на дуэль их вызвать. При моём-то везении в стрельбе. Смешно, право слово.

Фома Фомич не успел ответить. Бошняк с силой воткнул карандаш ему в горло. Вытащил. Воткнул ещё раз. Фома Фомич схватился за шею. Сквозь пальцы густо потекла кровь. Он с удивлением поглядел на Бошняка круглыми своими глазами, встал, продолжая держаться за горло, хромая, пошёл в темноту. Бошняк пошёл за ним, взял за плечи, уложил на землю. Донников захрипел, продолжая удивлённо глядеть на Бошняка. Он стал похож на ребёнка, который на ночь слушает страшную сказку, с опасением ожидая прихода тяжёлых снов.

Бошняк сцепил руки на горле Фомы Фомича. Скользкая от крови тонкая шея полицмейстера мешала как следует сжать руки. Бошняк схватил с земли сук, ударил Донникова по голове.

Фролка лежал на козлах, грыз травинку.

Бошняк ударил ещё раз. Тяжело дыша, отбросил сук. Не глядя в глаза Фомы Фомича, осмотрелся, вырвал пук травы, вытер им хрипящее горло Донникова, снова стал душить. Фома Фомич почувствовал затылком сырость земли, прошлогодние сосновые иглы. По его лицу потекли слёзы. Он уже не чувствовал своего тела и мыслей, но ему вдруг стало тепло, тёмные деревья над его головой разомкнулись, и Фома Фомич увидел сад в Тригорском солнечным июльским днём. Он шёл по аллее рядом с Анной. Борзая Ряшка, почувствовав свободу, бежала впереди.

– В прошлый приезд мой, в четверг, – услышал Фома Фомич свой голос, – вы мне руку изволили подать для поцелуя.

– Я её всем