Маленький человек - Пётр Пигаревский

слово начальника — закон. Поэтому от лабораторного стола он бросился к письменному. Подушечки пальцев гудели от беспрерывного соприкосновения с клавишами компьютера. «Так в этом месяце по норме нужно было написать две статьи, а я сбацал целых три. Здорово! Теперь Клавдий Васильевич, может быть, похвалит!» — в радостном возбуждении шептал про себя Володя.

Он, как и другие сослуживцы, забросил эксперименты — не до них теперь — и лихорадочно писал, писал, писал. Наконец случилась долгожданная радость. Начальник отдела на собрании произнес слова, которые вечером, придя домой, Володя по памяти записал в блокнот с благоговейным трепетом: «Ну что, коллеги, равняйтесь на Владимира

Червякова. За два месяца он написал восемь статей. Молодец, так держать, директор будет доволен».

Жизнь, однако, коварная штука. Счастье не могло продолжаться вечно. Две беды подкрались к Володе незаметно и одновременно. Во-первых, все ранее полученные экспериментальные данные он уже описал, а на новые опыты времени не оставалось. Во-вторых, бесконечной писаниной занимался не только Володя, но и все научные сотрудники на просторах необъятной России. Журналы физически были не в состоянии публиковать такое количество материала. Как грибы из-под земли, появились платные издания, которые за крупные суммы стали предлагать свои услуги отчаявшимся ученым. Стоит ли удивляться тому, что среди платных журналов оказалось немало жульнических, которые брали деньги вперед и затем бесследно исчезали?

Володя Червяков был в отчаянии. Река публикаций обмелела, пересох даже ручеек. Конечно, он мог бы, подобно некоторым жуликоватым ученым, начать брать данные с потолка. Но до такой низости он дойти был не в состоянии. Даже несмотря на все преклонение перед начальством. Володя твердо знал: совершить такое значит перечеркнуть себя, как ученого перечеркнуть все свое прежнее честное служение науке.

Последствия вынужденного простоя не замедлили сказаться. Клавдий Васильевич начал бросать на Володю косые взгляды, а затем устроил ему выволочку:

— Владимир, где статьи? Уже третий месяц от тебя ничего нет. Как это понимать?!

Володя низко опустил голову и зашептал:

— Но вы же понимаете, старые результаты я уже описал, а новые эксперименты только начались, нам долго не поставляли животных….

— Молчать! Совсем распустился. Какие, нахрен, животные, какие эксперименты, статьи нужны, понимаешь, ста-тьи, ста-тьи! — Зная кроткий нрав Червякова и его преклонение перед вышестоящими, начальник не считал нужным сдерживаться.

Незаметно подкрался Ученый совет, памятный не только для Володи, но и для всего института. На повестке стоял только один вопрос: «О публикационной активности сотрудников».

На Володю, издерганного бесконечными нападками непосредственного начальника, было больно смотреть. Он забился на предпоследний ряд актового зала и затравленно озирался по сторонам.

Директор начал свою гневную речь. Никто не обратил внимания, как в этот момент Червяков достал из портфеля толстую пачку бумаги, склонился над ней и начал лихорадочно водить авторучкой по белым листам. Между тем речь директора леденила души всех присутствующих. Подобно горной лавине она, набирая скорость, все сметала на своем пути. Умело сочетая тембр голоса с грозным смыслом произносимого, он вселял ужас в несчастных сотрудников, которые напоминали собой тоненькие весенние сосульки, готовые в любой момент сорваться под лучами огнедышащего светила и разбиться вдребезги.

«Вы, лишенные всякой пассионарности, безвольно плывущие по течению, неспособные ничего обобщить, ничего написать. Из-за вас институт недобрал 19 статей до показателя, спущенного Министерством науки. Нас теперь могут перевести в более низкую категорию и снизить финансирование. И отлично — наконец-то на собственном кармане ощутите степень своего безволия и безответственности».

Гневная речь набирала обороты, остановить директора было уже невозможно. «Вот, смотрите, приведу конкретный пример. Каким гоголем полгода назад Клавдий Васильевич докладывал мне о восьми статьях, написанных его сотрудником Червяковым всего за два месяца. Хороший показатель, я похвалил. И что дальше? А дальше пустота. Торичеллиева. Где Червяков? Сдулся. Ни одной строчки с тех пор. Как же так, Клавдий Васильевич? Мне все ясно — значит, сдулись и вы вместе с Червяковым!»

Трепещущий зал поглотила тишина, которую внезапно разорвал безудержный, клокочущий хохот. Все головы мгновенно повернулись в сторону его источника. И увидели, как с предпоследнего ряда, отшвырнув портфель, из которого посыпались карандаши и книги, вскочил Володя Червяков. С всклокоченными волосами, развевающимися полами пиджака, продолжая хохотать, он бросился по проходу между креслами в сторону трибуны. Взбежав по ступенькам, Володя протянул ошеломленному директору пачку бумаги и произнес, задыхаясь, с безмятежной улыбкой на устах: «Платон Кириллович, вот, пожалуйста, я написал много статей, на много лет вперед, возьмите, возьмите и не сердитесь больше».

Директор вынужден был взять пачку. Он молча посмотрел на первый лист, перевернул его, затем второй, третий… Все листы были пусты. Ни одной буквы, только какие-то штрихи и волнистые линии.

Задача

— Георгий Корабелов, к доске. Перед тобой простейшая арифметическая задача. Я и весь класс ждем ее решения. Приступай, — произнесла молоденькая учительница математики, бросив строгий взгляд в сторону вызываемого.

Жора — ученик третьего класса обычной средней школы — медленно вылез из-за парты и, понурив голову, побрел к доске. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, не поднимая головы.

— Георгий, ты не на пол, на задачу смотри.

Жора повернулся, бросил взгляд на исписанную мелом доску, и неловкая, могло показаться, даже блаженная улыбка тронула его губы.

— Георгий, опять начинается, — сокрушенно покачала головой учительница, — ну скажи хоть что-нибудь.

Жора продолжал бессмысленно улыбаться.

— Ну все, Георгий, так больше невозможно, вызовем твою маму и будем решать, что с тобой делать, на педсовете. Садись.

Жора тихо подошел к парте на предпоследнем ряду и сел. Рядом с ним никого не было, поэтому никто не обратил внимания, как он положил на колени блокнот и склонил над ним голову.

На него одноклассники давно перестали обращать какое-либо внимание. Что с такого взять — то ли блаженный, то ли недоразвитый.

Когда поначалу мальчишки пробовали его задирать, вызывать на драку, Жора в ответ тихо улыбался и не сопротивлялся. Он продолжал улыбаться даже тогда, когда получал тумаки. «Да оставьте вы этого ненормального, — вступались за Жору девчонки, — какая радость лупить по пыльному мешку!» «И то верно, — разочарованно соглашались мальчишки, — убогих бить грех».

Так тихо и существовал Корабелов уже третий год. Ни он, ни его никто не трогал. Его спасительным кругом была незаметность. Ведь и в мире природы самая действенная защита — не сила, не агрессия, а способность слиться с окружающей средой и стать незаметным для врагов.

С учителями, конечно, было сложнее. Жора плохо усваивал как точные, так и гуманитарные предметы. Преподаватели видели, что он силится понять, но