Борцы - Борис Порфирьев

Через некоторое время Коверзнев отказался от гостиной и лакейской и оставил лишь свою комнату. Продажа лишних вещей дала возможность не заботиться ещё об одном месяце. Иногда ему удавалось сунуть в какую–нибудь дешёвенькую газету репортёрскую заметку, это тоже кое–что давало.

Он решил, что они протянут как–нибудь до гонорара, но хандра у Риты кончилась, и она каждый вечер стала ходить развлекаться, а для этого ей нужны были деньги. Если он уговаривал её не тратиться, ссылаясь на то, что у них будет ребёнок, который потребует расходов, она говорила, что он скряга, эгоист, думает только о себе, но она не намерена замуровывать себя в четырёх стенах, потому что молодость даётся только один раз, а когда состаришься, то никакие наряды и рестораны на ум тебе не пойдут.

А он думал только об одном, что весь этот год денег не будет, а родится ребёнок, как тогда быть? И он отказывал себе в извозчике, в хорошем табаке, в новой книге.

38

Любя Нину самозабвенно, Верзилин в то же время не добивался более интимной близости. Они встречались каждый день, и им радостно было сидеть рука об руку и читать одну книгу или даже просто молчать.

Когда Никиту Сарафанникова прогнали из чемпионата, объяснив это тем, что его имя вызывает у зрителей ненужные воспоминания о Корде, Верзилину пришлось потратить два дня на переговоры с Чинизелли. Переговоры ни к чему не привели, и тогда Верзилин затеял переписку с московским цирком Альберта Саламонского. На всё это ушло несколько дней, и Нина не выдержала и приехала к нему в Чухонскую слободу.

Они встретились так, словно один из них был в длительной поездке.

Нина упрекнула Верзилина, что ради дел он забыл её, но он объяснил ей, что это для него вопрос жизни, ибо сейчас он живёт на деньги Никиты, как летом Никита жил на его.

Они поехали в цирк, и Верзилин снова любовался, как она с братом выбегала на арену и начинала жонглировать разноцветными кольцами. На Нине были красное трико, голубая безрукавка, обшитая золотом и усыпанная шестиконечными звёздами, и красный кушак. Кольца взлетали вверх, под самый купол, и Нина их ловила, а потом ловил Леван, затем они швыряли их друг другу, и нельзя было разобрать, чьи кольца в воздухе и сколько их. Нина поймала все их одной рукой, припечатывая одно к другому, но последнее упало мимо, вкатилось по какой–то металлической трубке, стукнулось о препятствие, раздался выстрел, и из трубки вылетели два русских национальных флага. Развёртывающиеся, они были подхвачены Ниной и Леваном. И артисты, сделав круг по арене, весело раскланялись на все стороны.

Как всегда, Верзилин не стал смотреть остальных номеров, а пошёл за кулисы ждать Нину.

На улице хлестал ливень. Они взяли извозчика. Поднятый верх коляски не спасал их от дождя, и Ефим Николаевич раскрыл зонтик. Нина прикорнула у него под боком, и он осторожно обнял её правой рукой. На выбоинах пролётку подбрасывало, отчего Нина прижималась сильнее, и всякий раз он придерживал её в таком положении на некоторое время. Невский был пустынен; тускло горели витрины магазинов; спрятавшись в подъезд, стоял городовой в клеёнчатом капюшоне; навстречу промчался автомобиль, пассажиров его не было видно из–за чёрных зонтиков; глухо шлёпали подковы по торцовке, неслышно разбрызгивали воду резиновые шипы. В коляске пахло кожей.

— Вы сумасшедший, Ефим, — проговорила Нина. — В такую погоду без перчаток. Дайте вашу руку и немедленно дайте мне зонтик.

Он перехватил её ладонь, прижался губами к маленькому кусочку запястья между перчаткой и рукавом ватерпруфа. Дождь прорвался к ним, ударил струями в их лица.

— Боже мой, какой потоп, — сказала Нина.

Она отобрала у него зонтик и, загораживаясь им от дождя, другой рукой взяла его ладонь, подышала на неё, стараясь согреть, и положила к себе на колени.

— Гадкая, непослушная ладошка, — сказала она шутливо.

— Послушнее этой ладошки нет на всём свете, — возразил улыбающийся Верзилин.

— Замёрзла вся. Мокрая, — продолжала приговаривать Нина, ударяя по ладони своим кулачком.

Верзилин начал осторожно стягивать с кулачка перчатку, отгибая пальцы один за другим; Нина не давалась, тихо смеясь:

— Ещё борец, силач.

— Все силачи бессильны перед женской красотой.

— Льстец, дамский угодник.

— Неправда. Вы знаете, как я отношусь к другим женщинам.

— Не знаю. И знать не хочу. Не признаю других.

Наконец она прекратила сопротивление, и Верзилин нежно разжал пальцы, стянул лайковую перчатку и стал целовать ладонь.

Нина прижалась к нему. Ветер опрокинул зонтик, обдал их дождём. Тогда Верзилин настойчиво отобрал у девушки оправленную в кость рукоятку зонта, и они снова отгородились от всего света чёрным шёлком, упруго натянутым на металлические спицы.

Дома, раздеваясь, опуская мокрый жакет на руки Верзилину, Нина посмотрела на него в зеркало. Он почему–то смутился, отвёл глаза. Вытерев носовым платком усы, он прислонился спиной к печке, водя пальцем по граням кафелей.

Переодевшись в капот, поставив на спиртовку кофейник, Нина подошла к Верзилину, прижалась к его груди. Он осторожно обнял её одной рукой и гладил другой по волосам. Стоял, переполненный счастьем, боясь спугнуть его, слушая, как взволнованно бьётся Нинино сердце.

Было тепло; дождь ударял в стекло, ветер скрипел за окном какой–то проволокой; скреблась мышь; монотонно шипела спиртовка; её фиолетовое пламя не рассеивало мрака; свет из соседней комнаты падал узкой полоской в приоткрытую дверь.

Нина подняла блестящие глаза, и Верзилин в полусумраке разглядел в них всё: и счастье, и мольбу, и ожидание.

Он наклонился и поцеловал их — горячие, прикрытые мохнатыми ресницами. Она протянула ему губы. Они были податливы и трепетали. Сердце билось в груди Ефима, словно хотело вырваться. Он поднял Нину на руки.

— Погоди, — шепнула она, пряча глаза, выскальзывая из его рук, — я закрою дверь.

Всё остальное было безумием.

Потом оно кончилось, и они лежали в объятиях друг друга неподвижно, боясь неосторожным движением нарушить очарование этой минуты.

Так они лежали долго, и Ефим начал беспокоиться, что скоро вернётся Леван.

— Мне пора уходить?

— Нет.

— А Леван?

— Он не придёт сегодня.

— Почему?

— Он у Терезы. Они решили пожениться.

— Мы должны их опередить.

— Мы сегодня поженились.

— Нет, по–настоящему.

— Что же может быть более настоящим?

— Церковь. И всё, что там положено.

— Это ничего не изменит.

— Правда.

— Мы с сегодняшнего дня муж и жена.

— Да.

— Ты рад?

— Я счастлив.

— Скажи ещё раз. Это так приятно слышать.

— Я счастлив, счастлив, счастлив.

— Скажи: я люблю Нину.

— Меня не надо учить говорить это. Я повторяю это день и ночь.

— Скажи сейчас.

— Я люблю Нину. Я люблю Нину. Так никто не любит, как я люблю Нину.

— У тебя такой красивый голос, когда ты говоришь это.

— Я люблю Нину…

Потом, когда Ефим уже уснул, она долго лежала усталая, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить любимого. Улыбалась в темноту, думала: какое это счастье — встретить предназначенного тебе человека. Она до сих пор, по существу, была одинока. Росла без родительской ласки, детство прошло в Тифлисе у злой бабки, родители взяли её к себе поздно и никогда не пытались с ней сблизиться. Нина видела их редко, и даже тогда, когда мать стала обучать её своей профессии укротительницы, у них не было общего языка. Девочка росла замкнутой, а ранние выступления в цирке с дрессированными львами сделали её не по годам взрослой. Вместе с осторожностью они выработали в ней гордость и неприязнь к толпе, ради которой она почти каждый вечер рисковала своей жизнью. Замкнутость и надменность отталкивали от неё окружающих мужчин, которые не привыкли тратить много усилий ради привычного мимолётного флирта. Кроме того, они были недалеки, самонадеянны и неумны, а за их внешней изысканной вежливостью были лишь грубость и равнодушие. Ефим оказался первым человеком, которого интересовало не её красивое тело, а душа. Он смотрел на неё преданными и восхищёнными глазами, был почтителен и нежен, едва осмеливался. взять её под руку или поцеловать ладонь. Дерзкий силач, от одного имени которого трепетали «геркулесы» и «пещерные звери», Ефим в её присутствии вёл себя как неопытный гимназист. В те редкие минуты, когда девушка оставалась с ним наедине, она чувствовала, как оттаивает её застывшее сердце. Нине было с ним хорошо — остального она ещё не знала; страсть была ей ещё не понятна. Потом произошло то страшное, от чего и сейчас её бросало в дрожь. Убийцы в крылатках, зловонная вода Мойки, горячка, чужой город, где она, придя в себя, узнала, что Ефим мёртв, трагическая гибель отца — всё это сломило девушку. Она уже не жила, она — существовала. Она механически жонглировала, механически садилась за обеденный стол, механически обсуждала с портнихой фасон нового костюма. Если бы брат не следил за ней, она бы бросила всё. По как Леван ни старался — не мог же он, в конце концов, жить за неё. И вот в это время вездесущий Коверзнев сообщил, что Ефим жив. Потрясение от известия было так велико, что Нина разрыдалась в истерике. Плача и смеясь, она требовала сейчас же ехать в Чухонскую слободу. Ефима не оказалось дома, но сейчас это уже не имело значения: огромное спокойствие охватило Нину. И всё началось сначала. Ефим был по–прежнему кроток и внимателен, а она чувствовала себя его старшей сестрой. Они не стремились к большей близости, и лишь гулкие удары в висках, когда он нечаянно касался её груди, заставляли девушку смотреть в его глаза напряжённо и ожидающе. И, может быть, потому, что они поднимались к своей любви от ступеньки к ступеньке, а не бросились навстречу разгоравшейся страсти, Нина сейчас испытывала всепоглощающее счастье.