Культ - Константин Образцов

Всеобщая истерия скорби и ненависти раздражала.

Мама пришла, когда на фотографиях появились изображения опускаемых в землю гробов. Разделась, приоткрыла дверь в кухню, посмотрела на сына припухлыми, слезящимися красными глазками и сказала:

– Ромчик, нам нужно поговорить.

Он угрюмо насупился. Наверняка речь пойдет о драке в пятницу. Концовка вчерашнего дня помнилась смутно; последнее, что Рома помнил отчетливо, – это удар в зубы, который он нанес этому подонку Мерзлых, а все остальное смешалось в шумную неразбериху: сама драка, прибежавший историк, а потом и охранник, которые растащили всех в стороны; кровь, боль, заплывший глаз и разбитый нос, медпункт, кабинет директора, где испуганная Екатерина Борисовна что-то лепетала, краснея, выпучивая глаза и заикаясь, а Крупская вещала о недопустимости насилия и грубости нравов; дорога домой вместе с заплаканной мамой и вечер, оборвавшийся тяжелым сном. Значит, сегодня разговор все-таки состоится.

– Мама, ты же знаешь, почему так вышло? Что иначе было нельзя?

Она посмотрела на Рому, будто не понимая, покачала головой и сказала:

– Нет, сынок, я о другом.

Вздохнула, уронив на колени руки с некрасивыми, коротко остриженными ногтями, и продолжила:

– Нам придется уехать отсюда. И очень скоро. Я не говорила тебе, думала, что смогу что-то сделать, но… Во вторник позвонили из управления «Коммунара», где дедушка работал. Сказали, что квартира эта принадлежит заводу, что предоставляют они ее только своим сотрудникам, а теперь вот забирают обратно. Предупредили, что через две недели нас выселят.

Рома серьезно слушал. Краем глаза увидел, как обновляются фотографии и комментарии в социальной сети. Под изображением тринадцати свеженасыпанных холмиков было написано: «Вечный покой погибшим! Вечные муки убийце и всему его роду!»

– Я их просила, говорила, что могу даже к ним пойти работать, хоть бы и уборщицей, объясняла, что нам жить негде, но они ни в какую. Говорят, съезжайте, и все. А сегодня ходила в мэрию, там в социальном отделе прием по субботам, до обеда. Сказали, что квартир у города свободных нет. Могут дать комнату в общежитии, в Заселье. Двенадцатиметровую. Шесть метров на человека, по нормам.

Она не стала рассказывать, как пыталась спорить, говорить, что по закону никто не может выселить ее из квартиры с несовершеннолетним ребенком; не стала передавать в точности слова молодой девицы из отдела социального обеспечения: «Если хотите по закону – попробуйте подать в суд. Но для вас у города квартиры нет. И не будет. Можем дать комнату в общежитии. А вообще, на вашем месте я бы уехала. Так будет лучше для всех». Примерно в том же ключе состоялась и беседа в пятницу с Крупской, после того, как Рома вышел из кабинета директора: «Знаете, Елена Сергеевна, я все понимаю, но думаю, что вам будет чрезвычайно трудно продолжать здесь работу. И я имею в виду не нашу школу, а город вообще».

Мама смотрела на Рому и молчала.

– Ну что ж, значит, уедем, – рассудительно произнес он. – Так даже лучше, мама. Переберемся в Михайловск, а потом, может быть, в Петербург. Отличная новость.

Елена Сергеевна посмотрела на сына с печальной улыбкой, как обычно смотрят родители на детей, не понимающих всех сложностей взрослой жизни.

– Ромчик, у нас же денег совсем нет. Дедушка ничего не оставил, у меня никаких сбережений, а переезд – это ведь какие затраты. Одна только машина грузовая до Михайловска знаешь во сколько обойдется? А там ведь еще устраиваться надо, квартиру снимать…

– У нас есть деньги, мама! – воскликнул Рома. – Я же зарабатываю, помнишь, я говорил тебе? У меня уже сорок тысяч накоплено! Ну, тебе же еще при увольнении что-то дадут, правда? А в Михайловске ты быстро сможешь устроиться, учителя всегда нужны, а я буду еще больше работать, у нас все получится!

Он вскочил, присел рядом с ней на корточки, взял за руки, заглянул в глаза. Там были только слезы и тупая, обреченная грусть.

– Сынок, ну что ты говоришь такое. Я вот считала: даже если снять простую однокомнатную квартиру в Михайловске, то уйдет вся моя зарплата. Это если залог не платить и агентству не переплачивать, а тогда сразу три цены. А жить на что будем? Есть, одеваться? Тебе учиться надо…

Рома затряс головой. Ему хотелось схватить маму за плечи, встряхнуть, даже ударить, только бы она услышала его, поверила, поняла, что он может, он хочет помочь, он справится! Почему она сдается? Почему не готова бороться вместе с ним за их будущее?! Господи, да кто из них взрослый, в конце концов?!

– Мама, я…

Она прижала к его губам палец. Кожа была шершавой и теплой.

– Сыночек, я уже все решила. Переедем пока в комнату в общежитии. Как-нибудь проживем, пока все не уляжется, а там посмотрим. Просто хотела тебе сказать об этом, вот и все.

Рома встал и посмотрел на мать сверху вниз.

– Не уляжется, мама, – ответил он. – Ничего уже не будет, как раньше.

Засыпая, он думал про деньги. И про время, которое нужно, чтобы скопить на однокомнатную квартиру в Северосумске: при нынешних темпах заработка выходило почти шесть лет. Даже если предположить, что ему удастся удвоить количество заказов, все равно получается слишком долго. Да и в Северосумске им спокойно жить не дадут. Потом, уже проваливаясь в мягкое и мечтательное забытье, Рома взялся за другие подсчеты: сколько им с мамой нужно для счастья? Например, миллионов двадцать, а лучше – сразу сто. К черту Михайловск – он купит квартиру в Санкт-Петербурге, хорошую, светлую, в самом центре, с лепниной на потолке и видом на реку. Мама не будет работать: в этом чудесном и новом доме он сделает для нее студию, чтобы она могла рисовать, а все дела по хозяйству станет исполнять нанятая прислуга. Сам он будет ездить на автомобиле, учиться на дизайнера или, может быть, журналиста в университете, откроет свой бизнес – пока неизвестно какой, но важно, что собственный, чтобы ни от кого не зависеть. Рома представил, как стоит на пороге и с гордостью открывает перед мамой дверь, за которой тянется анфилада огромных комнат с высокими потолками, а она, как водится, снова плачет, только теперь от радости. «Входи, мамочка, это все наше!..» Наверное, к тому времени он уже спал, потому что в этом счастливом видении его мама, вместо того чтобы переступить порог, повернулась к нему, сморщила маленькое круглое лицо в плаксивой гримасе и проныла: «Сыночек, ну что ты говоришь, разве мы можем тут жить, ведь у нас нет денег, мы нищие…»

Где-то во тьме коридора испуганно зашипела Татка. Рома вздрогнул, проснувшись. Дернувшаяся нога уперлась во что-то тяжелое и упругое.

Он открыл глаза. На краю его кресла-кровати смутно виднелся во тьме расплывчатый силуэт – кто-то сидел, повернувшись спиной.

– Мама? – позвал он, и тут же понял, кто это, понял за мгновение до того, как очертания черной фигуры оформились в нечто огромное, грузное, до того, как сидящая на кровати женщина повернула к нему безликую голову, а внутри его прозвучал голос, который он уже слышал однажды:

«Угадал. Это я».

От нее несло гнилыми водорослями, древним морем и затхлой рыбой. Громадные груди и бедра медленно колыхались, как будто скользкую и блестящую шкуру морского животного наполнили водой пополам с рыбьим жиром, и вся она была похожа на распухший, отвратительный труп, выброшенный волнами на берег.

Странно, но страха он не почувствовал, даже когда ощутил, что ни руки, ни ноги, ни язык не слушались и как бы онемели: он сам был сейчас мертвецом, зависшим в толще ледяной и черной океанской воды.

«Я знал, что ты придешь, – сказал он. – Что тебе нужно?»

Мамочка покачала маленькой круглой головой и издала булькающий звук, словно всколыхнулась болотная жижа.

«Как что? Вот проведать тебя пришла. Что ж ты, волчонок, вчера не явился? Нехорошо заставлять Мамочку ждать».

«Уходи. Ты больше нам не нужна, и мы тебе ничего не должны».

«Разве? – удивленно пробулькал голос. – Что ж, неужели и пожелать больше нечего?»

«Но становится только хуже!»

«А я тут при чем? Себя вините. Что загадывали, то и сбылось».

Рома не отвечал.

«Считай, что поступаешь ко мне на службу. Ты же хотел работу хорошую, получать много денег, разве нет? Ну так вот работа тебе, лучше и не придумаешь. Ты свое дело делать будешь, а я свое. Любое желание исполню, ты знаешь. Неплохая зарплата, не так ли?»

«Люди гибнут. Это неправильно».

Даже произнесенные мысленно слова звучали неубедительно, и прежде всего для него самого. Мамочка заколыхалась, черная поверхность огромного тела пошла мелкой рябью.

«Охо-хо-хо, а тебе какое дело до других? Не обманывай Мамочку, да и себя тоже. Смотрите на него, исстрадался весь от чужих-то несчастий. Я ведь с тобой сейчас по-хорошему говорю, волчонок, а могла и так потолковать…»

В мозгу как будто взвился и завизжал диск циркулярной пилы. Голос, в котором не осталось почти ничего человеческого, надсаживался в яростном, диком крике, как если бы его обладателю всаживали раскаленные иглы под ногти: «Гаденыш мелкий! Сучонок! Ты что со мной сделал?! Засранец! Подожди, доберусь до тебя, в лоскуты разорву!»