Война за империю - Игорь Николаев

В общем, вечер получился … странным. Но при этом — очень теплым и душевным.

А потом они танцевали на уличной танцплощадке, среди других пар, кружащихся под 'Амурские волны'. Танцор из Шанова получился никудышным, но у офицера оказалась отменная координация движений, поэтому он мгновенно схватывал основные движения, копируя их немного тяжеловесно, но точно. Впрочем, Наталья простила бы ему даже топтание на одном месте.

Слишком давно не было в ее жизни обычного совместного вечера и крепкого мужского плеча рядом.

Лишь один раз поход омрачился — разговор коснулся Аркаши, и женщина опрометчиво заметила, что иногда бывает тяжеловато одной. Офицер молча, немного странно посмотрел на нее, и Наталья вдруг вспомнила, что он ни разу не спросил, где же Коновалов-старший, отец семейства.

'В разводе' — невпопад сказала она и покраснела, представив, как странно и глупо это, должно быть, выглядело со стороны. Но он лишь кивнул, словно получил исчерпывающий ответ. И больше тема одиночества Коноваловой никак не всплывала — ни тайно, ни явно.

А потом все закончилось. Хорошее всегда преходяще, и может быть это по-своему хорошо. Ведь окажись человеческая жизнь сплошным праздником, ушло бы само понятие 'праздник' — без контраста с обыденностью.

— Простите, — сказал Шанов. — Я хотел… пригласить вас еще в ресторан… Но забыл, честно говоря. Очень уж хорошо все было.

— Ничего, — улыбнулась она. Боемир держал ее под руку, и Наталья чувствовала под рукавом пиджака крепкие мышцы — словно металлический слиток.

— Ничего, может быть в другой раз.

— Конечно. Непременно, — произнес он. И добавил после долгой паузы. — Мне очень понравилось. Спасибо, что… приняли приглашение.

— Пожалуйста, — честно сказала она и крепче взялась за его руку — несмотря на май, вечером похолодало, зябкий ветерок скользил по улице.

Наталья вспомнила их самую первую встречу. Насколько слабой и потерянной она чувствовала себя тогда, настолько спокойно женщине было сейчас.

— Жаль, нескоро получится, — задумчиво и с легкой грустью заметил он. — Мне предстоит много … рабочих поездок. Я буду редко бывать… дома.

Слово 'дом' далось ему с некоторым трудом, так, будто Шанов не привык считать какое-либо место своим постоянным домом.

— Да, я понимаю, — ответила она, стараясь не выдать грусть и некоторое разочарование.

Они вошли в дом, поднялись наверх…

— Доброй ночи, — сказал Шанов. — Спасибо… за вечер.

— Доброй ночи, Боемир.

Сталин внимательно посмотрел на Поликарпова, постукивая по столу пустой и холодной трубкой. Негромко, размеренно, словно отмеряя метроном уходящие секунды.

— Товарищ нарком военного авиастроения, вы уверены в своих словах? — очень тихо спросил Верховный. — Вы хорошо все обдумали после нашего последнего… разговора?

Сталин ценил Николая Николаевича Поликарпова, как профессионала высочайшего класса. Если и было что-то, чего Поликарпов не знал о самолетах, то этого не знал никто. Кроме того, Николай Николаевич обладал редким даром — он умел сочетать и жесткость, и человечность в руководстве людьми. Нарком был строг, но в то же время не жесток, он всегда в точности знал, где заканчивается предел возможностей для каждого отдельного человека, коллектива, отрасли в целом. Однако временами мягкость Поликарпова оборачивалась непониманием того, что обтекаемо называлось 'требованиями текущего момента'. И, соответственно — неспособностью удовлетворить эти требования.

Как сейчас, например. Но если прежде 'закидоны' доброжелательного наркома были не фатальны, то теперь все обстояло совершенно по-иному…

— Да, товарищ Сталин, — четко и твердо ответил Николай Николаевич. — То, что требует Ставка, невозможно.

— Объясните вашу позицию, — вежливо попросил Верховный, но нарком слишком долго общался со Сталиным напрямую и хорошо понимал, что в словах генерального секретаря на самом деле не было ни просьбы, ни вежливости.

— Товарищ Сталин, перефразируя Ломоносова, чтобы где-то прибавить, нужно где-то убавить. Авиационная промышленность работает на пределе возможного. Если еще больше поднять план, то мы получим аналог тридцать седьмого.

Сталин поморщился, вспоминая тридцать седьмой год. Последний мирный год для СССР. Ну, почти мирный, поскольку китайская кампания и мелкие потасовки на западных границах давно уже стали привычными и обыденными. Это был год, когда Советский Союз, наконец, начал пожинать настоящие плоды индустриализации и милитаризации. Когда производство по-настоящему современной и развитой военной техники хоть как-то стало приближаться к потребностям армии, готовящейся к скорым войнам. Год великих, широко освещенных успехов и тяжелых, тщательно скрываемых поражений в борьбе за вал и качество.

— Нельзя поднять производство самолетов, не закладывая предварительно соответствующий фундамент производственных возможностей и кадров, — объяснял меж тем Поликарпов, терпеливо и рассудительно, как привык делать всегда при общении с высокопоставленным руководством. — Можно выиграть еще процентов десять-пятнадцать в сравнении с нынешним уровнем. Брак повысится, но на условно терпимом уровне. Как я уже говорил, можно обеспечить двадцатипроцентный рост, но на достаточно короткое время. То, чего требуют военно-воздушные силы — стабильного увеличения еще на тридцать процентов от нынешнего уровня — добиться невозможно. То есть, возможно…

— Возможно, значит. Но… — подтолкнул Сталин.

— Если провести дополнительную мобилизацию высококвалифицированных рабочих в промышленности, снизить нормы приемки, поднять нормы выработки, урезать выходные… Тогда процентов тридцать накинуть получится. Может быть даже сорок. Но через два, самое большее три месяца резервы такого рывка будут исчерпаны, и продукция захлебнется в вале брака. Просто ресурс людей закончится. Мы не просто не сможем поддерживать темп, но скорее всего еще получим просадку относительно текущего уровня. Для моторостроения последствия вообще будут катастрофичными, потому что все в авиастроении упирается в выпуск моторов. Чтобы совершить такой скачок нужен, самое меньшее, год подготовительной работы всей страны, а лучше полтора-два года!

— Следующая война будет вестись уже с помощью реактивной авиации и реактивных двигателей. Если она, конечно, случится, — сказал Сталин, приглаживая ус. — Значит, вы все-таки говорите, что это возможно…

— Товарищ Сталин! — Поликарпов начал терять самообладание. — Я говорю, что возможно. Но я говорю и то, что последствия окажутся…

— Катастрофичными. Я помню.

— А у немцев ситуация будет еще хуже, у них нет таких механизмов концентрации и мобилизации, как у Советского Союза! У Социальной Республики все производственные цепочки, так или иначе, завязаны на незначительное количество специалистов сверхвысокой квалификации. В авиастроении у них вообще нет конвейерного производства в нашем понимании, у них отдельные группы строителей работают над самолетом во время всего производственного цикла. Это дает непревзойденное качество работы, но ставит жесточайшие ограничения на лимит выпуска.

— Я знаю, товарищ Рихтгофен исчерпывающе проинформировал меня о специфике немецкого авиапрома, — ответил Верховный, снова пристукнув трубкой по столу. — И сообщил, что в течение трех месяцев немцы обеспечат рост производства на двадцать процентов от текущего уровня. С учетом… 'высочайшего качества' — это очень много.

Поликарпов промолчал, он уставился в стол, поджав губы и скорбно нахмурившись. Молчал и Сталин, явно предлагая высказаться наркому.

— Я… — начал, наконец, Николай Николаевич и вновь умолк.

— Товарищ Поликарпов, вам нужен отдых, — неожиданно и очень твердо произнес Верховный, глядя на высокий, с широкими залысинами лоб собеседника, словно пытался проникнуть взором в самую глубину мыслей Поликарпова.

Тот вскинулся и посмотрел на вождя округлившимися глазами.

— Вы слишком много работали, — с тяжелой, безапелляционной непреклонностью продолжал Верховный. — Пора отдохнуть. Пусть вашу работу пока сделает… кто-то более энергичный.

Поликарпов еще больше поджал губы, так, что они сложились в тонкую нить. Нервным движением махнул рукой, но не стал протестовать, поняв, что решение окончательное.

— Кому сдать дела? — глухо спросил он.

— Зачем сдавать? Не надо сдавать, — сказал Сталин. — Вы останетесь на своей должности… Пока останетесь.

Это 'пока' упало между генсеком и наркомом, как могильный камень.

— Отдохните, сосредоточьтесь на реактивной тяге. А над вопросами текущего производства пусть пока поработает кто-нибудь из ваших заместителей. Скажем… Яковлев.

— Понимаю, — все так же глухо отозвался нарком. — Разрешите идти, товарищ Сталин?