Вечный юноша - Софиев Юрий Борисович

5. 12/II

Читаю дневники Блока.

1919, 1920, 1921! Как трагично и как пронзительно! Нестерпимо щемящая нота.

17/II

(Наклеена чья-то записка: «Юрий Борисович!!! Посылаю Вам эти порошки, принимать по 1 порошку 3 раза в день, аккуратно, действие их снимает спазм коронарных сосудов. В эту субботу я не смогу придти, так как предстоит срочная работа, а в дальнейшем я позвоню. С приветом (…)», подпись неразборчива — Н.Ч.).

(«Письмо к матери», чьи-то детские стихи, написанные корявым почерком. Подпись: Н.Трофименко, 23/ /I, 64 г. Видимо подарок к Дню советской Армии. — Н.Ч.).

6.

2 (…) /III

Отметил стихи Блока для Любы Нестеренко, то, с чего ей легче всего начать, чтобы он не отпугнул и в начале трудным своим символизмом, третий том — наиболее доступный. А об «Розе и Кресте» боюсь и упоминать — непонимание или равнодушие к этой, одной из самых настоящих, самых изумительных вещей Блока меня не только печалит, но мучительным образом оскорбляет. Грубые, тупые, примитивные идиоты! К тому же абсолютно лишенные «исторической эмоции». А впрочем, ведь и Станиславский прошел мимо настоящего. И, конечно же, сразу сумел оценить ее Алексей Михайлович Ремизов.

Кстати, люди, лишенные исторической эмоции, вызывают у меня — даже не знаю какое чувство: les panvres, за что их лишили такого богатства; будто проходит человек, лишенный обоняния, мимо розариума. «Не подозревая»!

Когда-то о людях, которые «не подозревают» о многом в жизни, хорошо писал Юрий Фельзен. Кажется, в «Письмах о Лермонтове». Какая страшная вещь — угасание памяти!

Я сейчас подумал: «кажется», его звали по-настоящему Николай Фрейденштейн. А этого забывать нам нельзя. Ничего о них нельзя забывать. Я говорю о них. Потому что думаю о Юре Мандельштаме, о Илье Исидоровиче Бунакове-Фундаминском, и о многих, многих, может быть, о 6 миллионах. Потому что они были евреями, с их страшной трагической судьбой и они погибли, и об этом нельзя забывать, и перед их памятью мы должны как-то все время стоять с обнаженной головой.

Так! Это преступления фашизма, преступления Гитлера.

Ну, а сотни тысяч, а может, и миллионов (кто знает?) невинных, честных советских людей, погибших по милости тов. Сталина?

«Ошибки и заблуждения»? Об этом можно забыть? Или при упоминании об этом трусливо поджимать хвост под (…).

И кто меня убедит, что гнусная такая бесчеловечность везде и всегда равнозначна. И никаким «во имя» ни прикрыться, ни оправдаться не может, потому что нет превыше ценности, чем человечность, и ничего не может быть гнуснее и подлее софистики, провозглашающей бесчеловечность во имя человечности!

7.

(Отрывок письма к Полине Львовне Вайншенкер, другу и биографу писателя Антонина Петровича Ладинского — Н.Ч.).

— Среди материалов о Ладинском, присланных вами Ник. Ник. — у, меня поразила «справка» Татьяны Алексеевны Осоргиной.

Это даже не ответ на письмо, это именно «справка», подчеркивающая нежелание завязывать переписку с Вами и по поводу Ладинского, это явная демонстрация, носящая антисоветский характер. Ведь все мы, вернувшиеся на родину, в глазах этих эмигрантов — чуть ли не «предатели» и т. д. Один мой прежний приятель и сподвижник по «Союзу русских молодых поэтов и писателей во Франции», Ник. Владим. Станюкович — поэт и литератор, демонстративно не пожелал принять от меня последнюю книгу его брата Кир. Вл. Станюковича «Тропой архаров» — советского ученого, биолога.

Помимо всего прочего, эта «справка», как мне кажется, далека от «истины». Осоргина старательно отгораживается в ней от Ладинского, и выходит так, что Михаил Андреевич (Осоргин — Н.Ч.) и она были еле-еле знакомы с Ладинским.

«У нас дома был, вероятно, всего несколько раз. Один раз, помню, довольно смутно, что был вечером в числе других знакомых из числа литературной молодежи».

Последняя фраза требует расшифровки. У М.А.Осоргина, если не ошибаюсь, по понедельникам вечером регулярно (опять-таки не помню, каждый или через понедельник) собирался кружок, кружок этот носил несколько специфический характер, в него, действительно, входило некоторое число литературном «молодежи» («молодежи» по эмигрантским особым меркам, где некто был моложе Бунина, Зайцева, Осоргин а, Шмелева, Мережковского и т. д., все, кто начал свою литературную деятельность уже в эмиграции, до конца эмигрантских дней оставался «литературной молодежью»), но кружок этот не был литературным.

По книге Любимова «На чужбине» Вам теперь известно о масонских кругах в эмиграции. Фр. Масонство распадается на два крыла, на два самостоятельные объединения — на «Grond Logi» и на «Grond orient». «Великий Восток» считается более «левым», точнее, с политическим уклоном (радикалы, социалисты), тогда как «Великая Ложа» делает упор на «самосовершенствование» и на «разведение» масонской мистики.

В «Великий Восток» входила русская «Северная Звезда», одно время руководимая эсером Ависентьевым (?), в «Великую Ложу» входили чуть ли не 7 русских лож («Юпитер», «Астрея», «Северное сияние», «Гермес», «Гамаюн»?).

Руководители этих объединений то ссорились, то мирились между собой, то разрывали всякие отношения, то заключали «братские» отношения. Но «меньшие братья», рядовые масоны, пользуясь правом посещения и тех, и других лож, постоянно общались друг с другом.

Во время заседаний в «масонских храмах» их можно было различить по цвету муаровых лент, которые он носили через плечо — у «Великого Востока» — голубые ленты, у «Великой Ложи» — голубые с красной опушкой по краям.

Так вот, и Осоргин, и Ладинский были «братьями» «Северной звезды» и у Осоргина по понедельникам как раз и собирались масоны, среди которых, действительно, было немало и литературной молодежи.

Беседы велись на «душеспасительные масонские» темы, которые очень скоро всем надоедали, уступая место литературным сплетням, спектаклям, и вообще литературным событиям. Осоргин приглашал по преимуществу литераторов, входивших и в другие ложи. Татьяна Алексеевна приготавливала чай, бутерброды и удалялась в свою комнату. Об этих вечерах мог бы рассказать Вадим Андреев, который, как мне кажется, был постоянный их посетитель.

Я не могу утверждать, что Антонин Петрович (Ладинский — Н.Ч.) был в близких дружеских отношениях с Осоргиными. По своему характеру, весьма замкнутому, он в «дружбу не лез», да и к себе очень близко «не подпускал». Но с Осоргиным постоянно встречался и, прежде всего, в редакции «Последних новостей», оба были постоянными сотрудниками, в «Северной звезде», и конец по понедельникам на сборищах.

У Осоргина были свои причуды, он действительно терпеть не мог стихов (как упоминает Татьяна Алексеевна), так же как и скрипки — и всегда любил это подчеркнуть. Хозяином он был радушным, до конца своих дней был необычайно моложав, гостей у себя принимал часто в черной бархатной кофте с белым отложным воротником (это к слову). Таким запомнился.

Что до меня — то близких отношений у нас не было. Но в маленьком и тесном эмигрантском кругу, да еще в его «левом» секторе — все мы постоянно сталкивались. О том, что Осоргин фактически издал «Черное и голубое», было известно главным образом в окружении «Последних новостей», ни Осоргин, ни Ладинский этого не афишировали.

Я сейчас (…) воспоминания Ник. Ник.-а. В общем — это так. Совершенно понятно, что Ник. Ник. склонен все видеть под определенным углом зрения — «через Ирину», это иногда искажает подлинную перспективу.

В дневниках Ирины несомненно отражен факт ее все же мимолетного увлечения Ладинским, ибо в то же время ее воображение очень сильно было заполнено Юрием Терапиано. Это увлечение было гораздо более прочным и длительным. Оно даже отражено в стихах. Оно оставило гораздо более глубокий след. Только Терапиано держался несколько «олимпийцем», тогда как Антонин всегда был не прочь поухаживать.