Вечный юноша - Софиев Юрий Борисович

Я же в армию так и не попал и вероятно к лучшему, ибо война обернулась не только трагедией, но и фарсом.

«Как нам дали под Седаном, так мы и оказались под Бордо!». 4 миллиона военнопленных, почти не воевавших, отсидели четыре года в лагерях.

Мое участие в «Сопротивлении», очень вялоё и косвенное, конечно, я делал гораздо больше, чем, скажем, Кобяков, который теперь в образе Водовозова пытается фантазию выдать за действительность. Я действовал в одиночку, ненавидел фашистов, не боялся эту ненависть высказывать, помогал, как мог, людям, находившимся в беде.

Обстоятельства помешали мне принять близкое, непосредственное участие в подпольном «Русском патриоте». Ко мне пришла Таня Покровская и на бульваре Мэн, на скамейке, мы договорились о моем участии. Я предупредил только, что совершенно не умею писать агитационных ни стихов, ни статей. Но всецело отдаю себя в их распоряжение. Но неожиданно попал в Германию. Я поддерживал связь с Сотниковым, через него устраивал для (…) фальшивые документы для Тани Платоненко, которую приютил у себя с Юрой (…), когда они сбежали из немецкого лагеря.

Всюду, где только мог, вел просоветскую пропаганду — за все это немцы сажали и расстреливали, но когда уже в «Советском Патриоте» председатель Качва, зная о моем поведении во время войны и оккупации, предложил мне оформиться в группе «Сопротивление» — получить соответствующие «документы», я заявил, что у меня для этого недостаточно оснований, т. к. «формально» я не состоял ни в одном отряде. Но по совести говоря, разве все наши сопротивленцы воевали где-нибудь? Или вели по-настоящему подпольную работу? А мое поведение в немецком лагере? Где я действительно вел советскую агитацию, поднимал дух у советских граждан, угнанных на работу, и т. д. И только чудом не попал в лапы гестапо, благодаря встрече с Грегоре.

Отношение ко мне французских товарищей по лагерю, основанное не только на глубоком доверии, но и на исключительной теплоте и уважении. И т. д.

Но все-таки я не взорвал ни одного эшелона, не убил ни одного немца и т. д. Не стал начальником партизанского отряда и т. д. Каждому свое. Но я своим удовлетворен мало.

(конверт от Ек. Павловны Пешковой — Н.Ч.).

27/I. Ответил Ек. Павл.

20.

(Вырезка из газеты «Франс-нувель», Париж. «третья неделя марксистской мысли» — Н.Ч.).

У каждого народа свое лицо, свой характер и, конечно же, свое mentalite — все это определено пройденным историческим путем и представить себе Францию без сосуществования идей, тоталитарной страной с единой официальной идеологией — немыслимо, «петенизм» пытался изнасиловать Францию, но ничего из этого не вышло. Страсти разгорелись, накалились, ожесточились, но привести страну к «общему знаменателю», конечно, не удалось. Часть нации на «анти коммунизм» клюнула, а коммунисты возглавили «сопротивление» наряду с другими партиями; объединению помогло унижение национального чувства.

С революции, и до революции (энциклопедисты, Руссо), сосуществует Франция масонская (радикалы) и клерикальная, воюют, но за горло друг друга не хватают.

И во Франции не только возможно, но и нормально и буднично что «обмен мнениями будет проходить в обстановке откровенности и уважения к идеям и взглядам каждого из участников дискуссии».

28/ I

Л. — неизъяснимое! Неизъяснимое по красоте переживаний.

(И письма, письма от Раисы Миллер из Парижа — приклеены только конверты, сами письма хранятся в отдельной папке — Н.Ч.).

ТЕТРАДЬ XII (февраль-май 1964 г.)

1.

(Вырезка из газеты — неизвестно какой, «Правдивая повесть», автор С. Маршак, о повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» — под рубрикой «На соискание Ленинской премии» — Н.Ч.).

Странное впечатление производит эта статья. Солженицын, пожалуй, действительно написал правдивую повесть; правда, сглаживая углы и как бы чрезмерно следуя завету Чехова, о страшных вещах писать «холодно» или оставаясь «холодным».

В общем, этот чеховский метод дает куда более «сильные», как теперь говорят, «впечатляющие» результаты, чем, скажем, противоположный Андреевский («пугает, а мне не страшно» Л.Толстого), у Солженицына он, конечно, кроме всего прочего, обусловлен и специфическими нашими обстоятельствами, но статью Маршака, пожалуй, «правдивой статьей» не назовешь, вся она как-то «фальшивится» трусливой и лукавой полуправдой — будто Маршак и не заметил всего ужаса этой повести, ибо самое страшное в ней попрание самых высших человеческих ценностей — человеческого достоинства и человечности. И, может быть, еще трагичнее, что революция, весь смысл которой в утверждении именно этих ценностей, на каком-то своем этапе привела к абсолютному отрицанию этих ценностей, бросив их на поругание Волковым.

Как сказал «старый еврей»: «спрашивается вопрос» — неужели Ленин, Горький, Толстой, Чернышевский, Герцен и с ними вся прогрессивная русская литература, наигуманнейшая в мире, вышедшая из «Шинели» и «Муму», из сочувствия не только к человеку, но и животному — прочитав эту страшную книгу и закрывая ее, могли бы повторить с эпическим спокойствием тронутым легкой меланхолией, маршаковские «когда закрываешь эту повесть, жалеешь о том, что никогда больше не встретишься ни с Шуховым, ни с могучим бригадиром Тюриным ни с Кавторангом, которого в конце повести увели в промороженный карцер». Откровенно говоря — сомневаюсь. Другие чувства и другие взрывы возмущения по прочтении этой книги. И какое любопытство — «Даже не узнаешь, что с ними со всеми стало».

«Шпионов — в каждой бригаде по пять человек, но эти шпионы деланные. По делам проходят, как шпионы, а сами (…) просто. И Шухов такой же шпион».

«В Усть-Ижменском скажешь шепотом, что на воле спичек нет, тебя садят, новую десятку клепают». Разве это не страшно, не трагично, что этот дикий азиатский деспотизм расцвел в стране Революции, в стране, народ которой произвел впервые в истории величайшую революцию во имя человеческого достоинства и справедливости?

Нет, уважаемый товарищ Маршак, мы знаем теперь, после XX съезда, и это искупляющая (?) заслуга Хрущева, что стало с сотнями тысяч Шуховых, Тюриных и прочих советских людей, ставших жертвами «заблуждений и ошибок» Сталина. А ведь в воскресение мертвых мы не верим!

2. 2/II

Читаю дневники Блока.

«… искусство с воздействиями какой бы то ни было власти несовместимо…»

А.Блок, Дневники, 1920 г.

Мысль остается верной и вне связи с блоковским текстом, лишком ясен соблазн: — вместо высокого служения, служба чиновника, обеспеченность и благополучие, и неизбежный, почти, конформизм. А это все так чуждо большой русской литературе.

3.

(Была, видимо, наклеена открытка, но теперь отсутствует — H.Ч.).

3II

Из этой открытки заключаю, что Ек. Павловна уже получила мое последнее письмо. Нужно спросить Вл. Григ, о судьбе Жени Сосинского (старшего брата), весьма слабого поэта и еще более слабого художника. Алексей Михайлович Ремизов окрестил его очень метко: поэт Козелок. Женя хроменький и было что-то очень козлиное в его физиономии и всей его фигуре. Так под Козелком он и фигурирует в ремизовских рассказах о знакомых, так же как В. Унковский (журналист и врач) под «африканский доктор».

(Фотография, где Ю.Софиев держит за руку казашку в белом платочке, она улыбается. Подпись: «Дана прислала фото: графию. Лето 1963 г. Красивая казашка и очень милая женщина» — Н.Ч.).

4. 6II

Дурак я был дураком, когда раскинув сердцем; а не разумом, решил пустить их к себе (пожалев, конечно, Игоря). Куда было им деться. Но послушавшись сердца, а не разума, слишком жестоко сейчас плачусь именно сердцем. И, вероятно, рано или поздно до инфаркта. Но описывать всю эту мерзость нет никакой охоты.