Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности - Михаил Павлович Одесский

антибухаринсую кампанию, в результате которой главный сталинский оппонент лишился должности редактора «Правды» и других руководящих постов.

22 апреля на пленуме ЦК партии Сталин выступил с речью «О правом уклоне в ВКП(б)». Бухарину был приписан «отказ от марксизма», отказ от классовой борьбы именно в период ее обострения. Обострение же, по словам Сталина, выражалось прежде всего в постоянном «вредительстве» скрытых врагов советской власти. Теперь это уже прямо связывалось с бухаринским попустительством: «Нельзя считать случайностью так называемое шахтинское дело. “Шахтинцы” сидят теперь во всех отраслях нашей промышленности. Многие из них выловлены, но далеко еще не все выловлены. Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из самых распространенных форм сопротивления против развивающегося социализма».

Понятно, что это имело прямое отношение и к печати: любая критика режима, особенно публикация сатирического характера, могла восприниматься как возможное благодаря попустительству бухаринцев сопротивление «буржуазной интеллигенции». Однако Сталин тут же выдвинул и другой лозунг. Нельзя, утверждал он, «улучшать наши хозяйственные, профсоюзные и партийные организации, нельзя двигать вперед дело строительства социализма и обуздания буржуазного вредительства, не развивая вовсю необходимую критику и самокритику, не ставя под контроль масс наши организации». Соответственно, сатирическая публикация могла быть признана необходимой или контрреволюционной — по произволу авторитетного интерпретатора. Авторитетными же признавались идеологи Российской ассоциации пролетарских писателей.

XVI конференция ВКП(б), проходившая с 23 по 26 апреля, закрепила победу Сталина и — в качестве развития установки на пресловутую самокритику — приняла решение о начале генеральной партийной чистки. Теперь каждому коммунисту предстояло отчитаться перед специальной «комиссией по чистке», а комиссия решала вопрос о его пребывании в партии. На той же конференции было принято решение провести «чистку советского аппарата от элементов разложившихся, извращающих советские законы, сращивающихся с кулаком и нэпманом». Этой чистке подлежали все (в том числе и беспартийные), кто занимал административные должности в аппарате государственных, профсоюзных и общественных учреждений и организаций. Проводилась она так же, как и партийная — «чистящиеся» отчитывались перед специальными комиссиями. Нет необходимости доказывать, что помимо «борьбы с бюрократизмом» и иными прегрешениями задачей чисток было устрашение «уклонистов». От них пока что требовалось лишь публичное покаяние — «отказ от заблуждений», признание ошибочными бухаринских и троцкистских лозунгов.

В это время развернулась и дискуссия о статусе сатиры в СССР. Полемика шла, в частности, на страницах «Литературной газеты». Созданная в апреле 1929 года вместо еженедельника «Читатель и писатель», она изначально получила статус «проводника политики партии» при организации единого Союза писателей СССР. Соответственно, дискуссия подразумевала не только литературные, но и — прежде всего — политические выводы.

На тот момент статус сатиры в советской литературе определялся постановлением Отдела печати ЦК ВКП(б) «О сатирикоюмористических журналах» (апрель 1927 года). Постановление не ставило под сомнение правомерность сатиры, а, наоборот, объявляло негативным фактом то, что «большинство сатирико-юмористических журналов не сумело еще стать органами бичующей сатиры»[278]. В обсуждении постановления принимал активное участие Кольцов, который в результате и возглавил Гудковский «Смехач», быстро трансформировав его в новый проект — «Чудак»[279].

Теперь пришло время пересмотреть функцию сатиры в советском обществе. В первом номере «Литературной газеты» (22 апреля 1929 года) была опубликована статья популярного критика А.З. Лежнева «На путях к возрождению сатиры». Он — следуя постановлению 1927 года — доказывал, что сатира по-прежнему актуальна, поскольку возрастает «активность масс», жаждущих покончить с различными проявлениями социального зла, например с бюрократизмом, а коль так, нужда в сатире «делается все более острой», хотя «объектов для нее стало гораздо меньше, чем было во времена ее расцвета», т. е. в досоветский период. Редакционное примечание к статье уведомляло, что печатается она «в порядке обсуждения». Очевидно, что оппоненты были уже наготове.

27 мая «Литературная газета» опубликовала статью влиятельного критика В.И. Блюма «Возродится ли сатира?». В отличие от Лежнева, Блюм был широко известен не только как литератор: в 1924–1925 годах он возглавлял театральную цензуру — Главный комитет по контролю за репертуаром, так называемый Главрепертком. Свой основной тезис Блюм сформулировал предельно жестко: в СССР сатиры быть не должно. Правда, уточнял он, речь идет вовсе не о газетных фельетонах или очерках, где принято сообщать точные «адреса», т. е. имена осмеиваемых — подобного рода «адресная» сатира пока необходима. Иное дело — «художественная», «обобщающая» сатира. В отличие от фельетона или очерка, она, по словам Блюма, никогда не была средством борьбы с социальными бедами, никогда не способствовала ни перевоспитанию, ни отстранению от должности невежественных чиновников, казнокрадов и взяточников. Зато, доказывал критик-рапповец, «художественная сатира» всегда была «острым оружием классовой борьбы. Сатирическое произведение обобщением наносило удар чужому классу, чужой государственности, чужой общественности (здесь и далее курсив автора. — М. О., Д. Ф.)». С октября же 1917 года, утверждал Блюм, «для нас государство перестало быть чужим». Потому «продолжение традиции дооктябрьской сатиры (против государственности и общественности) становится уже прямым ударом по нашей государственности, по нашей общественности», такая сатира способствует возникновению антисоветских настроений.

Подтекст был очевиден современникам: Блюм отождествил сатиру в художественной литературе с «антисоветской агитацией», т. е. с одним из предусмотренных тогдашним уголовным законодательством «контрреволюционных преступлений».

Статьи действующего Уголовного кодекса РСФСР (в редакции 1926 года), что относились к «контрреволюционным преступлениям», давно уже стали для советских писателей сочинением весьма актуальным: отчеты о политических процессах регулярно публиковались в центральной периодике. Формулировки были, как говорится, на слуху. И уж тем более знал «язык закона» Петров, бывший сотрудник угрозыска. На обыгрывании формулировок статей УК в «Двенадцати стульях» строится немало шуток. Применительно к писателям речь могла идти о статье 58/10: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти», точнее — «изготовление или хранение литературы того же содержания». В случае привлечения к ответственности доказывать, что «совсем не это имелось в виду», было практически бесполезно: специально для подобных случаев Пленум Верховного суда СССР принял 2 января 1928 года опубликованное в периодике постановление «О прямом и косвенном умысле при контрреволюционном преступлении». Термин «прямой умысел» означал, что обвиняемый «действовал с прямо поставленной контрреволюционной целью, т. е. предвидел общественно опасный характер последствий своих действий и желал этих последствий». Ну а термин «косвенныйумысел» был в ходу тогда, когда никаких доказательств «прямого умысла» следствие не находило: подразумевалось, что обвиняемый хоть и «не ставил прямо контрреволюционной цели», однако «должен был предвидеть общественно опасный характер последствий своих действий». Но до суда могло вообще не дойти: инструкции Народного комиссариата внутренних дел разрешали внесудебную ссылку или высылку «лиц, причастных к контрреволюционным преступлениям», т. е. ссылку или высылку не только самого писателя, но и его семьи, знакомых и т. д.

Доносительское выступление Блюма в центральной газете — на фоне принятых XVI конференцией ВКП(б)