Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

и раньше знала, что Элси с мамой похожи, а Элиза — копия Элси, но когда смотришь на мамину фотографию, кажется, что на ней Элиза.

Тетя Лив протягивает мне несколько черно-белых снимков. Да, действительно, Элиза очень похожа на бабушку.

— Какая она красавица! — говорю я.

— Да, она и правда была красивой, — кивает тетя Лив.

На снимке мог быть кто угодно, старые портреты такие безликие. У женщины на фотографии темные, аккуратно уложенные волосы, кожа белая и чистая, блузка с воротником. Однажды мы всей семьей отправились на каникулы в Данию, и мама с тетей Лив уговорили поехать с нами бабушку. Я слышала, как мама сказала по телефону: «Но ведь ты почти не видишь своих внуков, не проводишь с ними время». Мы доплыли до Орхуса на пароме. В то время Халвор вел себя как маменькин сынок, так что в гостинице он захотел спать в одном номере с тетей Лив, ну а мне пришлось разделить комнату с бабушкой. Мы ездили в парк развлечений «Тиволи Фрихеден», и на длинный пляж с белым песком, и в Музей естественной истории.

Днем бабушка одевалась нарядно — безупречно отглаженные блузки и прямые юбки, на шее — изящный платок. Но вечером в гостиничном номере она переодевалась в ночную рубашку из тонкого хлопка и, казалось, совершенно не обращала внимания на то, что рубашка была короткой, почти прозрачной, и на то, какое неизгладимое впечатление это производило на меня, семилетнюю. В ее теле, проглядывавшем под тонкой тканью, все части оказывались не на своем месте — обвисшие груди, складки кожи на животе, я даже могла разглядеть волосы внизу, когда на ней не было трусов. А бедра казались одновременно огромными и костлявыми. И еще, прежде чем лечь под одеяло, она засовывала пальцы в рот, вынимала вставную челюсть и опускала ее в стакан с водой. Я лежала ошеломленная и долго не могла поверить, что такое бывает, пока не засыпала.

— Мы получили приглашение на бесплатный обед в пакистанском ресторане — здесь, на нижнем этаже, — донесся до меня голос тети Лив. — Они хотят повесить световую рекламу на стену дома, так что приглашают нас обедать в знак благодарности. Но Бент не особо жалует пакистанскую кухню, если не сказать больше. Он консервативен в том, что касается еды. Не то чтобы у него были предрассудки, но он говорит, что в его жизни достаточно впечатлений и что его желудок требует привычной еды.

Тетя Лив склоняется над блюдцем и откусывает кусочек кекса.

— Но пакистанцы все равно отсюда никуда не денутся, — продолжает она с набитым ртом. — Даже владелец старого ресторана «Ренна» — пакистанец. У нас в округе почти не осталось норвежцев, только мы с Бентом да все наши старушки. Но для меня это ничего не значит, да и для Бента тоже.

И тут я замечаю подставку для салфеток, которую смастерила для нее, когда была маленькой, — она стоит на кухонном столе у стены, сделанная из фанеры, с выжженной надписью: «Тете Лив, Рождество 1971». Я собираюсь что-то сказать, потому что чувствую, что так надо, но потом понимаю, что слишком устала, не могу вымолвить ни слова, и я знаю, что она скажет и что я отвечу ей, так что я оставляю все как есть.

— Подумать только, что я потеряла такую же малышку, — задумчиво произносит тетя Лив, и я внезапно ощущаю жжение в груди, какой-то протест. Я представляю себе, как тетя Лив с Бентом сидят по вечерам перед телевизором, ходят за покупками, вижу пластиковые контейнеры с остатками еды под лампой на кухонном столе.

— Самый страшный сон всех матерей на свете, — продолжает она. — Можешь себе представить, что это произошло со мной?

Тетя Лив вздыхает и проводит рукой по волосам Майкен.

— В такой ситуации спасает работа, — громко заявляет она. — Что-нибудь, ради чего нужно вставать по утрам. Думать о чем-то другом. Я была просто счастлива, что смогла вернуться на свою работу, хотя меня там никто не ждал, все думали, что я вернусь нескоро. Я была им за это очень благодарна, — она поднимает руку и касается виска, — в такие моменты нужно чем-то заняться. Я же тогда работала на центральной станции, работа очень напряженная, можешь поверить.

Она понизила голос, в котором послышались нотки задушевности, и перевела взгляд с Майкен на меня.

— Ее крошечный гробик. Вязаная шапочка на головке. В моей жизни не было ничего важнее нее. Пережить смерть ребенка невозможно.

Она обвила руками Майкен. Голос у тети Лив возбужденный, бодрый, но звучит как будто издалека.

— Еще полгода я не находила в себе силы смотреть на детские коляски. Просто не могла. Я бродила по улицам почти как слепая, и каждый раз, когда мимо проезжала детская коляска, я закрывала глаза. Я представляла опасность для окружающих!

Лицо тети Лив потрясенное, рот приоткрыт, губы растянуты в подобии улыбки; она ошеломлена своим собственным поведением в тот момент или трагедией, произошедшей с ней, или и тем и другим одновременно. Много ли она рассказывала об этом за прошедшие годы? Какой реакции она ждет от меня, дочери своей сестры, которая только что родила собственного ребенка — и тоже дочь?

— Хорошо, что у меня был Халвор, — продолжает она. — Он заставил меня держаться. Ему нужно было готовить какао, делать бутерброды и петь колыбельные, несмотря на то что мир для меня рухнул.

Мне всегда хотелось узнать, как тетя Лив переживала свое горе, она никогда не заговаривала об этом в моем присутствии. И вот теперь я слышу ее рассказ, но он звучит как-то искусственно, словно она повторяет заученный текст. И я уже не испытываю прежнего любопытства. Мне уже не хочется знать подробности, вслушиваться в ее голос, она наклоняется ко мне так близко, что я могу разглядеть крошечные морщинки у ее глаз, трещинки на зубах, когда она говорит, и просвечивающие через тональный крем прыщики на подбородке.

Я радуюсь при мысли, что скоро вернусь домой, сяду обедать с Гейром, уложу Майкен. Большие окна, керамическая плитка в ванной, жалюзи на кухне, тарелки. Майкен будет лежать в своей детской кроватке и разглядывать меня, пока я тихонько напеваю колыбельную про тролля, который укладывал спать своих одиннадцать деток, а она в этом ритме будет размеренно посасывать соску, иногда перебирая ножками под одеялом — оно всегда сползает; и мне обязательно нужно вернуться к ней, когда она уснет, чтобы подоткнуть его со всех сторон. И нет ничего ужасного в том, что я больше не хочу