Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В детстве сыну нравились отцовы стишки, как все, что нравилось матери, но детские годы шли, у матери все хуже и хуже становилось с легкими, батяня так и не появился ни разу на горизонте его счастливого детства, и ниоткуда не прислал почтовый перевод, чтоб мать съездила хоть разок в санаторий. Хорошо, что профком отправил бедняжку в Крым. А маманя меня к дядьям-алкоголикам. «Матери год-два жить осталось. Румянец какой! А этот – румяная сволочь!»
– Вот и пришли, – Семен указал на столик в углу буфета. («Бедная мать! – подумал он, но не пожалел ее, как раньше, а просто стал еще сильнее презирать за бедность. – Продаться за сосиски! Сама виновата!»). Смена еще не кончилась, и народу в буфете не было. – Между прочим, очень уютно.
Он четко произнес «между прочим», но видно было, что не вложил в них никакого другого смысла, кроме того, который вложил. Между прочим. Так начинаются глюки, подумал Гурьянов, пора и выпить.
– Это студенческое общежитие?
– Ага, общага… табачной фабрики.
– Ты тут… маму встречаешь после смены?
– Ага. Еще баб снимаю. Пену взбить любви телесной.
– Что? – хрипло спросил Гурьянов.
– Пену, говорю, взбить. Любви телесной. Любви страстной. Безудержной… Это из любовной лирики. Наверно, богу было надо, чтоб столько смен я ждал тебя у врат, Кармен…
– Ты знаешь мои стихи?
– Стихи? Да, с детства помню.
– Ну, что ж, приступим? – Гурьянов поставил на стол бутылки. – Как тут сейчас – обслуживают?
Борисов лег на стойку, перегнулся к буфетчице и, положив ей руку на зад, шепнул что-то на ушко, та хихикнула и дала ему нож, штопор, два стакана и даже две салфетки. Губы и глаза ее были как губка, да и вся она была, как губка. Гурьянова от этой мысли передернуло. Слышно было, как она уважительно сказала «Дары!» Несколько неожиданно и странно было услышать это слово в этом месте. Гурьянов как-то забыл, что и сам двадцать лет назад произносил здесь не менее высокие слова, которые вот только, увы, очень сильно сгладило время. И уж совсем удивился Гурьянов, когда услышал: «Не верьте данайцам, дары приносящим». Но нет, это не Юрий. Это что-то внутри него трагически произнесло.
– Ты тут как свой.
– Даже без «как», я тут свой. Как и вы… Алексей Николаевич. Вон то – тоже ваша дочь. Вон, шлюшка та. Кать! Радетель зовет!
– Что? Катя? Какая Катя?
– Хорошая Катя. Ночь как минута пролетает…
– Что ты говоришь?
– Здравствуйте.
Гурьянов встал. Девица была откровенно яркая до вульгарности, но и неуловимо волнующая до поэтического экстаза. Она невинно смотрела Гурьянову в глаза. Поскольку невинность дается женщине один раз в жизни, она невинна всю жизнь. Нет, губка, губка! «Какие руки, какие губки, какие бедра у голубки!» – привычно полезли в голову рифмы. Гурьянов поморщился от них, как от неприятного запаха.
– Борисов сказал, что вы Гурьянов. А я Бельская. Дочь Сони Бельской, бывшей буфетчицы. Помните ее?.. Семейная династия. Мать часто говорила про вас. Что вы, мол, отец мой. Думала: врет. Думала: фи, поэт Гурьянов и какая-то буфетчица?
– Она твоя мама, Соня… – сказал Гурьянов. В горле его пересохло. Он глотнул коньяк и не почувствовал, что это коньяк.
– Соня она, а я Катя. Я-то знаю, кто она мне. Про вас сомневалась. Мать-то я хорошо знаю. Надо же, отца вижу! Скажи вчера кто, послала бы! У нее-то кого только не было – и маляры, и ментура, и шофера, главбух какой-то задрипанный был, с порфелем! Милый мой бухгалтер! Козлы вонючие! А мать: нет, не они твои отцы, твой отец поэт Гурьянов! Как будто я претендовала сразу на несколько отцов! Ей, конечно, виднее было.
– А ведь я, Катя, – поздравь меня – тоже его сын. О! И твой брат заодно!
– Иди ты! Ой, плохо будет! А если ты заделал мне кого?
– Юрий! – воскликнул отец.
– Юрий? – удивилась девица. – Юрий! Ой, уморил, – она расхохоталась. – Семен он, а никакой не Юрий! Папенька!
– Что мне все это напоминает?.. – посмотрел Гурьянов на своих деток. – В Петергофе фонтан есть. Из Бельгии привезли. Называется «Самсон, разрывающий пасть писающему мальчику». Очень напоминает…
Два часа общения Гурьянова с сыном существенно не сблизили, что было и неудивительно. Семен был абсолютно чужой и не желающий пойти ему навстречу человек. Поговорили о том, о сем, как два попутчика, пока Катя не сказала им:
– Все, родственники, лавочка закрывается! Выметайтесь.
Гурьянов со вздохом поднялся, простился с Катей. Та, как Леонид Якубович, поморгала ему глазами.
– Сестренка, покеда!
Семен, пиная пластиковую бутылку, проводил отца до трамвая. Возле телефонной будки маленький черный пудель пытался взгромоздиться на крупную податливую овчарку.
– Такой маленький и уже кобель! – воскликнул Семен, ловко поддел бутылку и угодил ею в дрыгающийся песий зад. И расхохотался.
«Как ни странно, – подумал Гурьянов, – осознание своего ничтожества возвышает. Вернее, очищает».
4. О плановой трансформации административно-хозяйственных отношений в рыночные
Всю нескончаемую майскую ночь дул сильный ветер. Нудно гудело за окном. К утру стало холоднее. Низкие серые тучи, как тревожные мысли, нескончаемо ползли и ползли с запада на восток. Сквозь порывы ветра каким-то пунктиром доносились звуки города. Дома стояли съежившись, согнувшись, заострившись. Яблоневый цвет опал. Он лежал на влажной от ночного дождя земле, как рыбья чешуя. И была в этом завершении красоты, как и во всяком завершении, какая-то несправедливость и грубость. И вместе с тем, уверенность в своей правоте. Грубость часто бывает права, права, потому что завершает даже красоту.
Суэтин задумчиво брел к дому.
Как представишь, сколько в этот момент тел сливаются в судороге и сколько душ витают в неприкаянном волчьем одиночестве, жалко становится человека, жалко, что он не может найти себе душу, которая давно ищет его самого.
Встречный глянул на него резко, зло, точно это Суэтин накликал промозглую погоду.
Как бы пристально и магнетически, как бы тяжело и зло ты ни взглянул на другого человека, всегда найдется такой, чей взгляд будет пристальнее и пронзительнее, тяжелее и злее, чем твой. Но если ты взглянешь на человека по-доброму и открыто, вряд ли кто будет тебя сильней. Ибо злой взгляд от дьявола, и сильнее его ты не будешь, а добрый – от Бога, и он открывается сразу же и весь.
***
Настя давно уже привыкла к причудам Евгения. Он дня не мог прожить без какой-либо увлеченности. Не женщиной, нет, ими он интересовался мало, а идеей, фантазией.
